…Рука никак не могла зацепиться за пологий шалашик стены. Жаров падал, опять поднимался, прыгал и всё-таки нащупал более крутой излом жестяного конька. Он схватился за него левой рукой, повис на стене и, напрягая остатки сил, потянул вверх правую, навеки застывшую бумерангом, руку. Казалось, что все жилы от самой ступни до покалеченных костей вылезли туда, к кисти, но торчащие пальцы никак не могли захватить край и скользили вниз по скату, сдирая ногтями краску и ржавчину…

Старый еврей, тоже из бывших пленных, прочистил, промыл все его свищи и забинтовал руку.

– Повезло вам, парень. Попадись с этим на фронте, оттяпали бы на раз. А так – рука!

Приятная тугая повязка из жёлтого бинта, забота картавого санитара растрогали Петра, он заплакал.

– Живите, молодой человек, не плачьте…

…Жаров тужился, рвал себя вверх, как альпинист, оставленный какой-то подлой душой без связки и снаряжения.

– За Родину-у! – выкрикнул он, подстёгивая себя, – за Ста…

И как насмешка над его немощью, выскочили изо рта верхние вставные зубы, с глухим цоком стукнулись о стенку и упали на землю. Пётр Иванович, обессилевший, свалился вслед за ними. Только сейчас он понял давнишнюю капитанову злость, тут, перед стеной.

– Хрена с два-а… вам-м… – вспомнил он хрипуна, с трудом встал, со злой издёвкой вытолкнул языком и нижний зубной протез, выплюнул его и с криком прыгнул на стену, крюком забрасывая наверх здоровую руку. В крике он ругал себя за то, что побежал в другую от входа сторону, ругал далёкого старого еврея, склеивавшего его руку, материл его, материл всех и всё, и даже бога, отжимался от стены и бил с размаху локтем по кирпичам, взывал к каким-то неизвестным силам помочь ему опять раздробить костяной комель, чтобы разогнуть покалеченную руку хоть на сантиметр и дотянуться до гребня жестяного шалашика. «Зачем? Зачем? Зачем?» – крутилось в его горячечном мозгу. Сплошной гуд-рёв со слабыми колокольными прозвонами слышался ему вокруг. Но за секунду до жгущего остро-бритвенного разреза внутри, где сердце, щёлкнул по барабанным перепонкам резкий, визгливый голос из-за стены:

– Хулиганьё!

В потухающем кадре Пётр Иванович увидел свою съезжающую по стене окровавленную руку с пучком сиреневых вьюнков в скрюченных пальцах, успел пожалеть их, и всё.

Их увезли на одной «Скорой помощи». Одного положили в реанимационное отделение, другого в морг.

И это было последнее заключение Петра Жарова.

В невысоком кудрявом кустарнике громко рыдал бывший командир взвода разведки, давно, ещё с войны, списанный из активной жизни по инвалидности, а теперь уже и по возрасту, в стельку пьяный Лазарь Семёнов. Катался по земле, рвал траву руками и зубами, ревел зверем, как только может реветь человек, когда у него заходится сердце и невыносимо жжёт в груди. Вокруг него бегал, спотыкаясь о корни, перепуганный и оттого на время отрезвевший, Петька Быков. Он уворачивался от самодельного до коленного протеза-культи Лазаря, влетая в кусты тесной для разгула полянки, изодрал в кровь лицо, руки и всё старался поймать и придавить к земле страшный для него протез, остановить горячку Лазаря, успокоить его.

– С ума сойдёт… Ей-богу, сойдёт! – бормотал он. – Зайдётся, ёлки, и сойдёт…

– Уйди, Петька! У-ох! Уйди, гнида… У-ох! – Лазарь глушил стоны, которые рвались из него, как рвётся кашель из груди при жестокой простудной болезни, глушил, уткнувши лицо в траву, вдавливал всего себя, раскоряченного, в землю.

– Лазарь Трофимыч, Лазарь Трофимыч, брось! – успокаивал его Петька, подступаясь со стороны правой, здоровой ноги. – Не заводись, слышь? Брось!