– Серьга, веники замочил? Ты куда? На полок или под лавку? – прикрикивал мне мой дядька Петр Егорович Ушаков, фронтовик, сапер-дорожник, мастер по дереву, сейчас учитель по труду в школе, где я учусь в пятом классе. – Берегись! Поддаю! – и выплескивает ковш воды на раскаленные камни.

И так каждую субботу в шестидесятых прошлого века.

Банный день устраивался в семье Петра Егоровича всегда. Строго в субботу. И мысль у него была твердая – новый дом построить, большой, каменный, да баню покрепче. Эту мысль он мне в старой бане частенько сказывал.

После бани следовал ужин, обычно картошка в мундире да соленая селедка с хлебом и в обязательном порядке сто пятьдесят грамм, по мерке в стакане. Так было положено и закреплено семейным уставом. Водку пил Петр Егорович, сильно вытянув шею, – локоть с осколком после Сталинграда до конца не сгибался.

Принятые сто пятьдесят уносили его от нас в его саперный полк, в лихие дни, но былин про то, как воевал, я почти не слышал. Только обрывки коротких историй. Как в одном из подвалов украинского городка, оставшиеся в живых бойцы после дневного боя, не разобравшись в темноте, наелись, черпая голыми руками из бочки, горчицы, приняв ее за повидло. Как товарища держал на руках со смертельной, открытой раной в боку после бомбежки, да как ударил по врагу оглушительный гром тысяч орудий девятнадцатого ноября 1942 года

– Де-вят-над ца-тое ноября! Де-вят-над ца-тое ноября! Мать вашу… «Трам, тарарам» – с подвыванием и дребезгом в голосе начинал повторять захмелевший дядя Петя.

– Все! Дошел до ручки, – шептала тетя Полина Андреевна, жена фронтовика, и Петр Егорович отправлялся под руку почивать до воскресенья.

– Степь да степь кругом… – тянулась по пути до кровати русская народная, и все смолкало.

Полина Андреевна, заслуженный учитель, частенько сетовала, что Сталинград Петю до сих пор не отпускает:

– Он тогда, – рассказывала, – чудом жив остался, на шинели как-то раз одиннадцать разрезов от осколков снаряда насчитал, а ему только в локоть прилетел проклятый да в мизинец. Сознавался, что, когда фрицы бомбили наших в окопах, хотел высунуться из окопа, чтобы его убило, и разом кончить этот ад! Не дал товарищ, Махмудом звали.

Но как-то раз разговорился Петр Егорович, и курьезов хватало. – Сидим, – говорит – в окопах, мерзнем, в степь поглядываем, фрицев караулим. Они тоже сидят, видать к наступлению готовятся, Сталинград брать собрались…, ну и мы ждем подкрепления, последние сухари подъели. А тут фрицы придумали на машинах по степи гонять и в рупоры орут: «Рус, сдавайся! Рус сдавайся!» – И так третий день. Хрен им! А тут один солдат из нашего взвода азиатской наружности учудил. На штык винтовки свою шапку надел, из окопа её высунул, да как заорет: «Рус нет! Узбек надо?! Узбек надо?!» Не ожидали фрицы такой наглости, пулеметы застрочили, прямо уши затыкай. Шапка в дырах со штыка слетела. Узбек шапку поднял, натянул на голову все, что от нее осталось. По большой дыре с каждой стороны и без левого уха. Мы, кто был рядом, хохочем. А комвзвода крепко ругнулся и давай узбеку выговаривать, откуда теперь ему шапку взять, дурную башку от мороза спрятать. Но выход нашли. Ходил бедолага с перебинтованной головой, а потом, у друга, что погиб, позаимствовал.

А сейчас фронтовик спал, не видя картин страшной войны или снов постройки будущего нового дома с крепкой баней.

Позже Петр Егорович почти в одиночку построил новый двухэтажный каменный дом и баню рядом. Мебель из-под его рук от стульев до шкафов с большими зеркалами у многих в округе была, он и телевизор первым на улице купил. Вся улица, от мала до велика, тогда его целый год приходила смотреть. Всем места хватало…