Войско спартанцев выступало из города. Сверкая вооружением, гоплиты[68] двигались, не нарушая строя, ряд за рядом.

Тиртей ковылял позади. Но никто из горожан, вышедших проводить воинов, не смеялся, как в первые дни, над его хромотой. Во взглядах людей можно было уловить уважение и даже восхищение, какое в родном городе к Тиртею проявляли лишь его немногочисленные ученики.

В такт движению грянула песня:

Тиртей выбросил руки вперед с такой силой, словно бы он пытался удержать песню. Да, это была его песня. Он сочинил ее год назад, на лугу за Эвротом, наблюдая, как спартанские юнцы обучаются строевому шагу. Они были тогда безоружны, но в их движении по мокрой от утренней росы траве была грозная сила и неведомая Тиртею красота единения. Тиртей сочинял песню о себе, о своем горьком уделе чужака, но против его воли пришедшие к нему слова сами встали в строй. И на привале ему захотелось сделать что-нибудь приятное этим мальчикам, лишенным радости общения со словом. Ведь их никто не научит ценить красоту поэзии, глубину мысли философов. Они умрут невеждами!

И вот эти юнцы возмужали. Они идут в поход не на мессенцев, а на Аттику. С этой песней быстрее они дойдут до Афин. Его слова придадут их мечам большую силу, а дротикам – меткость. Он, Тиртей, станет убийцей своих учеников!

С каждым мгновением росло расстояние между спартанским строем и Тиртеем, между ним и его песней, которая уже принадлежала не ему, а стала оружием в руках врагов его родины. Не так ли растет полоса воды между берегом и отчалившей триерой.

Поняв, что ему никогда не догнать спартанцев, Тиртей закричал:

– Я не знал… Я не хотел. Отдайте мою песню!

Но, кажется, его не услышали. Увлеченные пением воины слышали только самих себя:

Грузный бородатый эллин и худенький смуглый мальчик шли по улицам Ракотиды, предместья Александрии, называемого также Старым городом. Это было нагромождение запутанных улочек, стиснутых покосившимися, неопрятными домами. В одном из них Ликин – так звали мальчика – служил владельцу оружейной мастерской бритоголовому египтянину Петосиру, пока тот не решил его продать, чтобы купить сильного эфиопа.

– Господин! – обратился мальчик к своему новому хозяину.

Эллин шагал, не обращая внимания на ребенка. Кажется, он вообще ничего не видел и не слышал, ибо был всецело занят своими мыслями. Иногда он останавливался и чертил пальцем в воздухе какую-то фигуру, потом снова продолжал путь, чудом не натыкаясь на встречных. Это был самый странный человек, которого когда-либо видел Ликин на своем коротком веку.

– Господин! – повторил мальчик и при этом дернул эллина за край плаща.

Эллин остановился и взглянул на мальчика так внимательно, словно видел его впервые.

– Никогда не называй меня господином! – произнес он после паузы. – Я не люблю этого слова.

– А как тебя зовут твои рабы? – спросил мальчик.

– У меня нет рабов, – ответил эллин и с хитрой усмешкой добавил: – Я сам раб. Да, раб Библиотеки.

Он произнес это незнакомое Ликину слово с такой гордостью, что мальчик решил: «Эта Библиотека, наверное, очень знатная госпожа и, может быть, даже супруга царя Птолемея». Правда, он слышал, что жену Птолемея звали Береникой. Но у египтянина, которому он служил, было две жены, старшая и младшая. А у царя может быть и сто жен. И Библиотека, наверное, самая молодая и любимая.