Последних слов никто не услышал. Пникс огласился яростными криками: «Гнать! Отказать! Помочь мессенцам!» Многие повскакали с мест и, сложив три пальца, выражали свистом отношение к просьбе спартанцев.

Когда буря негодования стихла, притан поднял руку и вновь обратился к собранию:

– Граждане! Я понимаю ваши чувства. Но крик – это не ответ. Решение может быть принято лишь после выступлений. Итак, кто просит слова? Ты, Евтих?

С третьего ряда поднялся немолодой человек и, выйдя в проход, зашагал к беме. И вот он уже стоит рядом с пританом.

– Афиняне! Вы меня знаете! – начал Евтих. – Я владею кораблями и торгую зерном. Никто больше меня не терпит от спартанцев убытков. Но я считаю, что просьбу надо уважить…

Послышались выкрики.

– Я хочу сказать, – продолжал Евтих, – что помощь должна быть послана. Но какая? Есть в нашем угодном богам городе немало бездельников, мозолящих глаза и зря едящих хлеб. Вот, например, хромой учитель Тиртей, высмеивающий в стихах достойных граждан. Соберем небольшой отряд из косых, хромых, горбатых, поставим во главе их Тиртея и отправим на подмогу спартанцам.

Торжествующий рев потряс Пникс. Он был слышен в любом конце города. Многие женщины и рабы выскочили из домов и кинулись к Пниксу, чтобы разузнать, в чем дело.

Вслед за Евтихом на бему поднялся другой оратор, гончар Каллистрат.

– Опомнитесь, граждане! – начал он свою речь. – Я не буду поднимать вопроса, посылать или не посылать помощь Спарте. Но я решительно против посылки Тиртея. Конечно, я не знаток поэзии. Но когда я вращаю ногой гончарный круг, песня Тиртея мне помогает. Напевая ее, я не чувствую усталости. И вы хотите лишить город такого человека! А то, что он высмеивает в ямбах Евтиха, так тот этого заслуживает своей жадностью и жестокостью. Он торгует зерном, а в его доме рабы не едят досыта. Когда я приносил ему домой заказанный мне килик, жена Евтиха жевала сухую корку. Итак, я против.

– Твое мнение, Каллистрат, ясно. Садись! – сказал притан. – У нас два предложения. Проголосуем как положено. Кто за то, чтобы послать в Спарту отряд во главе с Тиртеем, поднимите руки.

Взметнулся лес рук.

– Кто против?

Против было человек сорок. Ученики Тиртея и отцы его учеников.

Эфоры[67] восседали в своих креслах. Послы, вернувшиеся из Афин, уже сообщили им решение афинян. На помощь отправлен какой-то калека, к тому же еще учитель, никогда не державший в руках копья. Это было явной насмешкой, издевательством. И как на него ответить?

Мнения эфоров разделились. Одни высказались за то, чтобы отослать калеку назад. Второй эфор, Эванор, предложил поступить с ним так, как поступали в Спарте со всеми уродами и слабосильными, – прикончить. Третьим выступил Гиппоном.

– Да, эфоры, – сказал он. – Афиняне отправили к нам то, что не надобно им самим. Они хотели нас оскорбить. В таких случаях умнее всего сделать вид, что мы не задеты: поблагодарить афинян за поддержку и, оставив у себя этого учителишку, соответственно относиться к нему как к союзнику.

– Да! Да! – подхватил четвертый эфор. – Гиппоном прав. Пусть учитель остается у нас и видит, как мы живем. Разрешим ему бывать, где он хочет. Ведь у доблести нет секретов.

Мнение Гиппонома победило тремя голосами против двух.

Тиртей. Художник Г. Моро. Вторая пол. XIX в.

Уже второй день ходил Тиртей по пыльным улицам Спарты. Конечно, здоровый человек, не слишком торопясь, сможет обойти Спарту за час. Но Тиртей хромал и к тому же часто останавливался, наблюдая за всем, что ему встречалось на пути.

В Спарте не было великолепных храмов и общественных зданий, украшавших его родной город. Эфоры, которым принадлежала огромная, ни с чем не сравнимая власть, распространявшаяся и на обоих царей, собирались в жалкой лачуге на немощеной агоре. Дома не отличались друг от друга ни величиной, ни внешними украшениями – последних попросту не было. Но более всего Тиртея поразило, что из домов не шел дым. «Неужели спартанцы не едят горячей пищи?» – думал афинянин. Эта мысль не только интересовала, но и волновала Тиртея. Все эти дни он питался всухомятку тем, что взял с собою в дорогу, и в воображении все чаще возникала дымящаяся миска с ухой или куриным бульоном. «Но ведь они не едят горячего, потому что приучают себя к походной жизни, – подумал он. – Спарта вечно в пути. У нее даже нет стен».