Висевший на плече ящик с красками полетел за борт – зачем краски, картины: в новом обществе это все ненужная вещь. Туда же полетели деньги, весь его гонорар – зачем деньги при новой власти.

– Теперь флаг…

Ветер трепал его широченные по моде штаны в крупную бело-розовую полоску.

– О, то, что надо, – сообразил Иван Палыч. Снял штаны, на корме сорвал с флагштока красный флаг и повесил свой – полосатый. Иван Палыча скрутили и доставили по месту назначения – в желтый дом. Живопись шла у него не очень, а вот рисунки представляли собой явление. Редкое чувство формы, ни на что не похожая пластика.

– Белый лист – это воздушное пространство, и я сосредоточен на том, как из этого пространства появляется форма, – рассказывает Иван Палыч, показывая свои рисунки. – Ни на что другое я не гляжу. Я даже не замечаю, женщина передо мной сидит или мужик, предо мной сидит форма! Всякая прочая лирика мне ни к чему, – горячится формалист и вдруг замолкает.

– А как странно вышел-то, видел? Не в дверь, не в окно, а прямо так, – и сделал руками движение вверх, – в потолок…

– Кто вышел-то?

– Ангел…

Да, ангелы, видать, с Иван Палычем не расставались. И вот эта запрограммированная машина выдавала удивительно живые рисунки. Его «безликие» формы двигались в листе, жили.

Глядя на отца, и сын его пытался взяться за рисование. У него было двое детей – двойняшки. Такие же яркоглазые, но с волосами тусклого золота. Жили они конечно же с матерью. Втолковывая, что научиться надо изображать форму, конкретно параллелепипед, Иван Палыч твердил, что надо рисовать «чумаданы» – так почему-то он произносил. И сын изображал уходящие в перспективу параллелепипеды, представляя чемоданы. Это была уже его – Ушаковская школа.

Конец истории, к сожалению, печальный. Иван Палыч умер при загадочных обстоятельствах. Жил последнее время с молодой особой, которой (есть подозрение) больше нравилась, чем он сам, его квартира. Но главное, очень уж далека была от всего того, чем занимался Иван. И после смерти Иван Палыча все эти вороха изумительных рисунков нашли свой приют в мусорном контейнере.

Как-то приехал я к Иван Палычу и, просто (я не коллекционер) чтоб поддержать художника, купил у него десятка полтора рисунков. В дальнейшем собирался кому-нибудь их подарить, понимающему в этом толк. Но и тут судьба ставит подножку. По пути из Москвы небольшую папку с моими и Иван Палыча рисунками украли. Может, здесь смилуется судьба и рисунки попадут в хорошие руки и обретут свою жизнь…

В Лондоне я был у его дочери. Она показала мне несколько отцовских рисунков, весьма посредственных, из числа неуклюжих дебютантов. Вот и все наследие.

Но ведь душа бессмертна. И человек выполнил свое предназначение. Так, может, и духовный результат его работы каким-то образом материализуется и станет существовать в виде какой-нибудь самостоятельной субстанции.

Так, потолок… это уже неплохо, всё лучше, чем звездное небо. Странная люстра какая, навыдумывают же – художники. Чья же это могла быть такая чудная? И картин таких никогда не видел.

Со стены на него вперились две голые розовые девки. Девки, подмигивая зрителю, стояли в ванне и мочалками терли вытянувшегося на задних лапах косматого медведя. Медведь был сделан так живо, что казалось, вонючая его шерсть давила парами во всю комнату. Вторая картина изображала трех милиционеров, волокущих за руки, за ноги мертвецки пьяного человека во фраке, с бабочкой, но уже в одном ботинке. От картин замутило и еще сильней крутануло тиски, в которых зажата была голова. Господи…

Выбравшись на улицу, вывернул карманы, сосчитал и обнаружил, что на все эти желтухи можно купить лишь бутылку пива. И уже потом, на бульваре, первые глотки потекли чистейшей родниковой водой, а последние прокисшим огуречным рассолом. День начался.