– Извините за вторжение, если вам попадется чемодан из крашеной кожи, спрячьте его для нас.

– Непременно спрячу. Доброго самочувствия! – старик поклонился им в спину.

Двое ушли, оставив после себя трансформаторный гул. Старик с прискорбием вернулся к столу.

– Беда, когда нет памяти. Каждую ночь приходят за чемоданом. И не помнят этого. Вы догадались, кто они? Люди с фотографии.

Я подбежал к стене – правда. Возле них ещё третий стоит с чемоданом, вцепился в ручку хваткой рукой.

– Если им прямо сказать, что они призраки, что случилось бы? – вслух подумал при мне старик. – Интересный эксперимент, но опасный. Погоди, сейчас еще одна со стены нанесет нам визит, мало не покажется. Пей скорей, коли у меня мурашки по спине побежали, значит, скоро. Под стол тогда прячься.

– Странное у вас заведение.

– Да, как провал в памяти. Ты не замечал, что люди забывают чудеса своей жизни? Они помнят только о чудесах, прочитанных, рассказанных, но не о своих. Также мы выбрасываем из памяти ужас. Много чего мы не помним, чтобы не затруднять себе жизнь. Но здесь мы хотим сохранить все это выброшенное. Краеведение – это ведение того, что на краю; чтоб оно не упало. Бюро забытых дней.

Раздался нетерпеливый стук в дверь. Старик засуетился на месте. Дверь громко затряслась. Он побежал открывать, как-то вмиг обезумев лицом и усохнув. Я сел под стол и поджал ноги. Как тяжкий вихрь, шелестя юбкой, стуча в пол красными туфлями, вбежала женщина.

– Где она? – гостья повысила интонацию на последнем слове, голос её, как змея перед нападением, поднялся.

– Нет её.

– Врёшь! Почему ты такой старый? Всего месяц прошел, а ты постарел на 40 лет. От любви? Все соки из тебя мерзавка выпила?!

Она топала по комнате, словно исполняла танец. На ее туфлях не было уличной грязи.

– Дорогая, прошло 40 лет, а не месяц. Надя умерла, ты зря её ищешь.

– Ха-ха, ты из меня идиотку делаешь?! Ты еще скажи, что я умерла или что ты умер. Где она?

Повисло молчание, вернее, раздалось сопение, затем раздался топот, словно в бег по комнатам пустились не две пары, а больше ног. «Сволочь, гад, предатель! Я и тебя убью, и эту тварь убью!» Слышна была потасовка, звучно дрогнул рояль. Должно быть, в старика полетел горшок и, вдогонку, отдельно крышка от горшка. Шаги замерли, пауза.

– Ну, теперь покажи мне, где ты спишь, дорогой, милый, ненаглядный, ненавистный! Покажи, я хочу посмотреть на ложе любви, под которым она сейчас прячется. Я хочу посмотреть на неё. Пусть она сначала умрёт от страха, а потом я её убью. Веди меня, предатель! Тебе хорошо с ней спалось, нравится?! Что насупился? Рассказывай. Изменять не стесняешься, а слово сказать стыдно? Какая нравственность! Ты высоконравственный мерзавец!

Двое ненадолго вышли из пределов слышимости, потом брань опять покатилась по музею, и мне было дико слышать слова, исполненные мучительной телесной ревности, обращенные к весьма старому человеку.

– Сладкая парочка! И это моя лучшая подруга! – послышались пощечины, безмолвно, стоически переносимые стариком. – Я тебя знаю, ты думал меня обмануть, разжалобить своим тщедушным видом! Ты нарочно постарел, негодяй, чтобы защитить свою подлую душу сединами. Что морду сморщил?! Как узнал, что я к вам иду, так сразу и состарился?! Не обманешь! И подлость не отбелишь сединой. Где эта тварь-раздвижные ноги? – красные топающие существа подбежали к столу, под которым я сидел, добавочно накрывшись газетой.

– Ах, вот ты где! – её голос зазвучал страшным счастьем ненависти, которая нашла свою добычу.

Газета оглушительно слетела с меня, и впритык придвинулось и задрожало измученными чертами лицо пьяной красивой женщины. Её глаза сияли, и сияние преломлялось слезой. Сияние исчезло, так в театре гаснет свет; черты её лица вытянулись и окаменели.