Уилсон не практикует и не работает в лечебнице – и поэтому сожалеет?

– До вчерашнего дня я думал, что те, кто говорят на моем языке, это мои учителя и коллеги. Вчера я понял, что здесь – где нет места иррациональному, образному, мифо-поэтическому – снова работает герменевтика.

Потрошитель для Эда тоже был не убийцей – а лишь идеей. Громкой, всепоглощающей, заражающей, деструктивной – из опасения ей заразиться.

– Вы имеете в виду, что на вашем языке говорит наш преступник?

– Да, – Уилсон вновь спрятал взгляд в коробке. – И язык этот не только мой, он общий для тех, кто может быть какой угодно профессии и положения. И если начать разбираться почему, – он оставил паузу на выразительное шуршание, – то однозначного ответа не будет. Потому что у меня нет тех травм, которые есть у него, но я читал об этом и видел людей, которые переживали ситуации, схожие с его опытом. И это все та же эмпатия, способность проецировать, сопереживать, воображать, ставить себя на чужое место.

Эд пытался понять – и даже затаил дыхание. «Герменевтика это круг анализа, Уилсон анализирует преступника, он взаимодействует с ним», – рассуждал он мысленно.

– Так наращивается коллективный опыт и эмоциональный интеллект – через обмен идеями. И я вижу, к чему это идет, я вижу, что я не могу его остановить – потому что так работает его психика, – Уилсон замялся. – Я увидел человека за этим фасадом насилия. Потому что я увидел, о чем он говорит. И я не знаю, как бы я ходил два дня, если бы не смог объяснить никому здесь, что я увидел.

Писториус начал осторожно.

– Я не осуждаю никакие интеллектуальные упражнения и эксперименты… Тем более – во благо и во имя правосудия.

Уилсон взглянул на него, губы сложились – снова – в грустную улыбку. Эд продолжил.

– Меня всегда интересовал состав преступления, я видел в нем занятную головоломку – и я понял человечность жертвы, но не убийцы. К чему вас это толкает – то, что вы видите человека? Что есть человек – если человечность включает способность пойти на настолько холодные в своем расчете зверства?

– Марс может быть прав, и это профдеформация. Я знаю убийц так же хорошо, как и обычных людей, и они страшные, но простые, – Уилсон покачал головой. – Эмоциональное переживание, травма – фиксация – ассоциативная связь, замыкание нейронной цепи, распределение импульса по синапсам – мгновенная вспышка в мозге, затем долгоиграющая гормональная поддержка, оставляющая в теле след, заставляющая искать это после, не зная, что это такое.

Он на время замолчал, он слышал свой голос, отраженный от стеллажей и коробок, глухих стен – как будто его аудиторией были те, чьи имена отпечатались на старых архивных бумагах.

– Беспомощность – потеря контроля – отчаяние – рывок – насилие – убийство – обретение контроля, – перечислял Уилсон. – Но он убил, потому что смысл жизни человека или любого живого существа в его системе символов иной. Про него справедливы все предыдущие утверждения о механизме действия – от мысли о неудовлетворенном желании до убийства – и он тоже живой, как и те, кто приговорят его, осудив, что он убил.

Эд дослушал и тяжко вздохнул. С чего Уилсон взял, что рассказчик живой? Он видит боль между строк кровавого повествования, где обыкновенный человек увидел бы только то, что ему показывает автор.

– Будьте осторожны. В последний раз, когда я сам проходил такое… вовлечение в убийство, это захватило всю мою жизнь.

Он чуть не сказал «увлечение убийцей» – потому что уж слишком в свое время было велико искушение необратимо увлечься Джеком-потрошителем.

Уилсон улыбнулся – теперь уже более жизнерадостно, – и кивнул на стоявшее в углу за стеллажом картонное, в человеческий рост, изображение Эдварда Писториуса с лупой, в шапке детектива – оставшееся после презентации книги о тайнах района Уайтчепел.