Ростик послушно щелкнул тумблером и плюхнулся перед экраном в кресло. После зрелища известного всей стране циферблата зазвучала набившая оскомину мелодия. Программа новостей вышла в эфир и сладкая парочка дикторов, женщина с лицом мужчины и мужчина с бровями домиком (брови домиком, обязательный атрибут дикторов ЦТ тех лет, вернувшийся в мутировавшем виде стараниями товарища Путина) пошли распинаться о свершениях советского народа под мудрым руководством компартии, и прочее, по длинному списку. А потом прозвучало то, чего Нина Григорьевна опасалась больше всего. Лица дикторов стали скорбно-патриотичными, и они заговорили об аварии на ЧАЭС. Точнее, даже не об аварии, а о мелком ЧП, которое враги Мира и Социализма пытаются раздуть в очередную антисоветскую истерию. На экране появился рисунок из какого-то западного журнала, тут же обозванный дикторами провокацией. Центр композиции занимал зловещего вида череп, мастерски изображенный на фоне силуэта градирен и реакторного цеха, с вырывающимися из-под крыши клубами угольно-черного дыма. Когда дикторы дошли до слухов о тысячах погибших, распускаемых вражескими голосами, Нина Григорьевна схватилась за голову. Любой мало-мальски грамотный совок умел читать между строк, расшифровывая коммунистический новояз таким образом, чтобы отделить зерна от плевел.

Пока дикторы бессовестно лгали (эта ложь именовалась гражданской позицией) чудовищное зеленое свечение через сорванную крышу реактора упиралось в облака, герои-пожарные умирали от лейкемии, а вертолетчики сбрасывали в атомный зев песок. Ничего более мудрого московские академики не выдумали. Возможно, другого рецепта не существовало.

– А у нас в институте говорят, будто в Припяти атомный взрыв бабахнул, – беспечно сказал Ростик, оторвавшись, наконец, от телевизора. На экране картинку самой страшной техногенной катастрофы, какая только случалась в истории, сменил международный блок новостей, рассказывающий, с каким оптимизмом передовое человечество воспринимает нашу Перестройку.

– Какой взрыв? – в комнату заглянула испуганная Ольга.

– Только странно, как это мы его не услыхали? – беззаботно добавил Ростик. До него еще не дошел весь смысл ужасной трагедии, которой теперь аукаться снова и снова, на нашей земле замогильным эхом, отыскивая жертвы в каждом последующем поколении.

– Ты мне прекрати Ольгу запугивать, – одернула сына Нина Григорьевна. – И вообще, хватит языком молоть.

– Ты, прямо наш райком комсомола, – с восхищением сказал Ростик.

– Причем тут комсомол? – не поняла Ольга, в свою очередь усаживаясь на диван.

– Они нас сегодня на факультете собрали, и предупредили, насчет провокационных слухов.

– Так и не распускай, – посоветовала Нина Григорьевна, после чего тот, обиженно фыркнув, отправился на кухню ловить «Голос Америки». Нина проводила исполненным сомнений взглядом кухонного бунтаря, отчего-то припомнив Новочеркасск. Новочеркасск всегда был где-то неподалеку.

– Как вы думаете, это серьезно? – спросила Ольга. Беременные выглядят особенно беззащитно, и Ольга не была исключением, вопреки своим без малого двум метрам роста, крепким рукам и спортивной закалке.

– Не знаю, – вздохнула Нина, предпочитавшая поменьше болтать, и побольше делать. По ее мнению существовало два приемлемых пути. Первый, который подсказывало все существо, состоял в том, чтобы немедленно бежать из города. Затолкнуть детей в вагон и отправить, куда подальше. Только вот куда?

За те несколько месяцев, что Ольга и Ростислав прожили под кровом Нины Григорьевны, она не упустила случая поговорить с невесткой о родителях. Есть ли они вообще. Ольга тогда вначале напряглась, но Нине, поведав историю собственного детства в детдоме, удалось перевести беседу в доверительное русло. За откровенность Нина была вознаграждена рассказом о двух алкоголиках, коротающих остаток жизни в полуподвале на окраине Днепродзержинска.