Она медленно, задумчиво кивнула, находясь где-то далеко от меня – возможно в детской комнате, может быть – у могилки только что умершей собаки. Или – зловеще нависнув над бабушкиным компотом с коробкой соли. Она отбросила «блик» – и снова вернулась ко мне.

– Да, не всё. – твёрдо сказала она. – Пойдём, что мерзнуть – и она аккуратно расправила воротник из синтетического меха на моих плечах. Так уютно, по-женски тепло. Вместо тысячи «бликов». Да что там вместо тысячи – вместо миллиона.

– А как бы ты хотела назвать своих детей? – не знаю для чего, вдруг спросил я. Она опять посмотрела на меня этим своим взглядом… тем, который я хотел видеть как можно чаще.

– А зачем тебе? Всё-то тебе нужно знать. Ну, если будет мальчик и девочка… тогда…

Мы тронулись дальше по тропинке. Лес вокруг пригнулся, впитывая нас, молча всматриваясь, колдуя, совершая магические пассы над нами своими заснеженными лапами… Запоминая – молча, по своему. Забирая частичку нас и оставляя частичку себя взамен – в памяти, не разложенной на единички и нолики, на схемы, классификации и типы. Не забивая лишней и никому не нужной информацией бездонный накопитель, расположенный во рту вместо гнилого коренного зуба. Мы просто молча понимали, что все мы – единое целое. Каждый по своему – мы сложно и запутанно, а лес – на своём, древнем бессловесном языке.

И этого было вполне достаточно.

Проблемы со слухом начались у меня довольно давно. Сначала это носило совершенно безобидный характер – всего лишь какофония звуков внешнего мира, в основной своей массе абсолютно необязательная для восприятия, внезапно стала для меня не такой резкой и потеряла свою пронзительность и остроту. Я склонен был вообще не придавать этому какого-то серьёзного значения, но моя на тот момент основная занятость – игра на барабанах в популярном музыкальном коллективе – была всё-таки напрямую связана со слухом, и через некоторое время где-то глубоко в душе поселилось беспокойство – что, если недуг начнёт прогрессировать?

Но в шуме и гаме рок-н-рольной жизни как-то особо не нашлось места серьёзным обследованиям и походам по врачам, и я забил на эту проблему – подумаешь, тут не разобрал чьих-то криков, где-то что-то не так услышал – одно слово, затем другое, да и вообще – так ли они важны были, эти слова?

Возникшая проблема была, с одной стороны, вполне ожидаема – постоянный грохот ударных и железа перед носом, помноженный на рев перегруженного мониторинга и приправленный кликом метронома, вынужденного прорезать всё это звуковое безумие – всё это не могло сказаться на слухе как-то позитивно. Первое время, кстати, тот же самый грохот позволял мне не замечать своей новой проблемы. На автограф-сессиях люди порой сами не только глухи, но и слепы и немы в своем желании получить вожделенную закорючку, а «звёздный статус» позволял не реагировать на вопросы редких смельчаков, создавая вокруг ореол парня загадочного и немногословного. Потом падение слуха стало сказываться в общении с друзьями-музыкантами – пару раз я, разбирая повествование через слово, несколько неверно услышал и воспринял информацию, из чего потом получился ряд не очень приятных ситуаций, но и это всё было так, маленькой ядовитой рыбкой в тёмном бушующем океане жизни.

Действительный шок мне довелось испытать несколько позже – когда прошло не менее полугода с момента, как я впервые почувствовал, что уши у меня стали уже не те. Случилось это при довольно интересных обстоятельствах, выстроенных судьбой словно по чётко выверенному и вычитанному сценарию.

Наш коллектив отправился на съемки нового клипа, обещавшего стать самой масштабной и эпичной видео работой группы. Место съемок как нельзя лучше подходило для этой цели – гигантская тарелка для прослушивания сигналов из космоса и таинственный институт с вызывающим какие-то оккультные ассоциации названием ГЭЦАИ, построенные на деньги Советского союза безумным учёным – экспериментатором в армянских горах.