Пять. Прости меня, Линь.

Близко-близко.

Глаза в глаза.

Просто поверь мне, ангел, прошу тебя. Или ударь. Я знаю, ты можешь.

Периферийным зрением Санька увидел, как Артур рыбкой выскользнул из комнаты, нырнув в проем распахнутой двери. Там где-то над головой, возле усилителя, колдует над диагностикой Илья Моисеич, но ему нас не увидеть и не услышать. Одни. Мы одни, Линь. Если нас останется двое последних людей на Земле5…

– Я ни при чем, Линь, – шепнул Санька едва слышно, осторожно притягивая девушку к себе. – Я ничего ему не говорил.

– Знаю, Саня.

Они молчали, замерев в кольце рук друг друга. Но напряжение, которое Санька ощущал сейчас в себе почти физически, надо было куда-то «сливать», как говорили высоковольтники. И если нагрузка – поцелуй навылет, которого так просит сердце, – не твой вариант, Александр Валько, ибо ты слаб духом, чтобы взять такой груз на свою душу, то разрядное сопротивление в виде мысли о начавшемся уже давно перерыве – самое то.

***

– Он говорит: сегодня играем в бридж… – пробормотала Линь, выныривая из полутемного коридора на яркий дневной свет второго этажа пролета.

– Ты о чем? – поинтересовался Санька, ступая за девушкой шаг в шаг. Та едва заметно тряхнула головой.

Вокруг царила обеденная тишина. Вымотанные в ноль, оба они снова с тоской глянули друг другу в глаза. Определенно, жить по принципу «война войной, а обед по расписанию» – это не про них. Народ, занятый на сборке ламповых кассет, однако, считал иначе, и с первым тиком секундной стрелки после полудня бросал отвертки и гаечные ключи, даже если у винта или гайки оставалась недокрученной всего пара оборотов. «А к черту, – подумал вдруг Санька. – Чем так работать, лучше б в кабинетах сидели».

– Линь, сколько у нас перерыва осталось?

– Минут двадцать. Потом все придут. В час дня.

Санька шепотом выругался. Вот оно, наказание за рвение к работе. Когда все линяют на обед, ты остаешься, закручиваешь оставшиеся винты, чистишь площадку, подгоняешь штабелер… Тонкие девичьи руки, превратившиеся за неделю работы в терку, снова отмывают растворителем изоляторы, и этот всепроникающий едкий запах стирает с картины мира нежный аромат духов с легкой цитрусовой ноткой – единственную отраду в этом аду.

– Линь, кофе хочешь? Пошли ко мне.

– Пошли, – согласилась Линь, стараясь не слишком афишировать то, что идет она, откровенно говоря, на последнем издыхании и держится за стенку. – Только мне это… воды простой. Горячей.

Они вскарабкались на антресоль – ряд маленьких каморок нависал над пролетом, изображая насест снайпера. Санька, превозмогая усталость, начал было суетиться, пытаясь организовать хоть какое-то подобие обеда, но замер вдруг посередине комнатушки с чайником в руках. Линь смотрела на него. Бесконечная усталость, грустная улыбка в уголках губ… Яркий солнечный блик апрельского солнца бил ей прямо в висок, вскрывая тайну темной гривы жестких непослушных волос: они внезапно отливали медью.

– Ты рубашку где-то порвал, Саня, – тихо сказала Линь, – снимай, я зашью пока.

Наваждение. Но девушка сказала это так просто и естественно, так легко протянула руку за разошедшейся по швам рубашкой, что сопротивляться этой волне нежности и заботы не было ни сил, ни желания. Санька рухнул в кресло, как подкошенный, резким ударом ладони врубил чайник и расстегнул бретели рабочего комбинезона. Ладно, Линь, не думаю, что мой обнаженный торс расскажет что-то новое.

Санька скинул рубашку под ворчание закипающего чайника и мельком глянул на часы. Десять минут осталось, черт побери. Кофе, срочно кофе. Три ложки… Нет, четыре. Только б не уснуть.