Но надо идти на боль.

Почему – надо?..

Не знаю… Вернее, знаю: значит, я такой… что мне это надо.

И – надо идти на боль!.. Не терпеть. Незнания. И – на самую, значит, тайную свою боль. Чтоб, войдя в неё, как-то разрешить. Эту боль населить самим собою. Но и – оставшись собою!

Если есть свет – то потому, само собой, что есть и тьма.

И они – вместе!

Плеснуть в ведро воды родниковой ложку чёрной туши – и вся вода будет серой. – Так сказать – посредственной!..

И как же жить?!..

А надо сказать себе раз навсегда, что тушь в воде – нерастворима.

То есть: надо сказать себе прямо, да, прямо: я – чистый, да, я – чистый!..

Если я, например, люблю женщину именно эту, то все другие женщины для меня – частицы инородные. – Да, хочу я или не хочу.

И так – во всём бы в жизни.

И – в главном.

От рождения все – либо ангелы, либо бесы.

Опять же: кто не понимает этого – тот во сне.

…На дверях: «Кабинет реанимации».

Сердце где-то… рядом со мной… ощутимо стало…

По – живой?..

Слово это… какое зыбкое…

За дверью внутри… впрочем… присутствовало что-то… впрочем… как бы домашнее…

По живой!..

Бросил куртку на пол.

Подумал подумать – постучать ли?..

А уже стоял в какой-то комнатке тёмной, как тамбур… и дальше – звала дверь открытая… звала – электрическая яркая…

Но из боковой двери вышел в белом халате кто-то. – Молодой мужчина, коротко стриженый, аккуратно бритый… совсем молодой, с глазами пытливыми… студенческими.

–– Моя мать здесь.

У него одна рука была в кармане в белом.

Он спросил…

–– Троицына.

Он, не моргая, сказал что-то про «одну минуту»…

…В оранжевом искусственном запахе.

Мама…

Мамины глаза закрыты.

Мама – была.

Была так, что она – есть.

Слово и это… зыбкое…

Мама дышала.

Устало…

Терпеливо…

Нетерпеливо!..

Под носом трубочка прозрачная – чужая – приклеена пластырем – чужим…

До подмышек – под простынёй.

Руки – на простыне.

Тёплые, тёплые руки.

Тёплые щёки… лоб тёплый…

Такие, какие они и есть.

Ладони мои – как на горячем… и – опасном… и – затаённом!..

–– Мама…

Она – хмыкнула… вопросительно…

Как когда её – уж если мне чего-то очень-очень – будишь.

–– Мама…

Я – над самым, близко, её теплом.

Она тут – сказала.

Не губами, еле слышно, полуоткрытыми – а, как всегда, самой настоящей собой.

–– Подыми мне глаза.

Я – пальцами, указательным и большим, левой руки… со стороны её лба… отвёл к её бровям… её веки…

Пёстрые глаза… в мелких оранжевых точечках… были… и были такие, какие они и есть.

–– Мама!..

–– А?..

Задумчиво… привычно…

Разумно!..

Зрачки – тёмные… оказывается – они круглые… оказывается – они чёрные…

Блестят – ожидающе… готовно…

Ожидают… чего?.. готовы… к чему?..

И – словно им, зрачкам, не хотелось отрываться от какой-то точки… где-то вверху…

Но – чуть повелись… ко мне, ко мне…

–– Адре…

Глаза и всё лицо – настроенные, приготовленные – выразили: вот – я, вот – ты… точнее, увы: вот – я… и – всё остальное…

Глаза, лицо, всё тело под простыней: я – я… я – я… она о себе…

Я достал из кармана записную книжку, из книжки – календарик с Богородицей. Сунул его на тёплую грудь под простыню.

В тамбуре за спиной шевелилось…

Я забоялся, что кто-то приблизится к нам, к нам двоим…

Губами – лоб тёплый.

…В тамбуре врачу в глаза:

–– Что?

–– Разрезали, посмотрели, зашили.

Не моргая и не сводя глаз с моих глаз.

–– Что?

–– Умрёт часа через четыре.

Смотрел, не моргая и не сводя, как понимающий понимающему и как это всё понимание понимающий.

Ещё очень он молодой!..

Во мне мелькнуло… где-то очень далеко… я брал интервью… смотрел… так же?..

Я опустил глаза… чтобы быть полнее, ощутимее, пространнее…

Записал номер телефона.

Сам же – чётко осознавал… иное, тайное, пространство: например, что фамилия её девичья – Вольская…