Муж не простил её, и, смирившись с этим, жена перестала и думать о том, что упущено. Постепенно жизнь её вошла в русло без подводных камней, резких поворотов, и бурные воды, когда – то сметающие всё на своём пути, больше не омывали её страстную душу. Мирное их течение убило в ней ту, кого Энн хотела возвести в Абсолют. И она страдала снова, будто разучившись жить без боли и жалости к себе.

Калеб, человек другого склада, других эмоций, обретший смысл жизни и теперь наблюдающий его, не испытывал подобного, и потому не мог понять Энн. И стремления к тому не было. Он ждал годами, считал мгновения, месяцы, ждал её возвращения, а потом…

В одночасье…

Осознал, что уходит и не возвращается, не напоминает о себе каждая прожитая, пусть в горе, секунда, каждый шанс уплывает из рук, пока он бездействует, пока замер в надежде, слепой и неоправданной. Надежде на… И тогда, как будто открылось его второе, третье, тысячное дыхание, нашлись силы на нечто другое, отличное от счастья, изведанного с женой…

Тогда он вдруг очнулся, сидя в гостиной на полу, рядом – его дочь Эмма, а вокруг них ужасный беспорядок: всё пространство завалено листами бумаги, карандашами и ластиками. Он не знал, сколько уже Эм глядела на него в упор, улыбаясь широко и прелестно, как, казалось, умела только она, карандаш застыл на весу в её руке и подрагивал. Она повторила, может, не в первый раз:

– Папа, можно мне водички?

Хауард не сразу вернулся к ней, в пространство, в котором она мило и спокойно существовала, и границы которого неизменно разрешала нарушать ему.

– Конечно, доченька! – не удержавшись, он чмокнул её в висок.

Она снова обратила к нему личико, и посерьёзневшая ненадолго, опять расцвела улыбкой.

Калеб поднялся на ноги, сверху поглядев на макушку дочери. Она не подняла головы, и он не смог поймать взгляд девочки:

– Я принесу тебе! Посидишь одна? Немножко!

На этот раз, его дочь подняла головку и ответила:

– Ага!

Отец улыбнулся ей, двинулся к двери. Уже взявшись за дверную ручку, оглянулся: Эм не смотрела на него, снова увлекшись рисованием, карандаш скользил по бумаге, а сама дочка, захваченная старанием, высунула язычок, тихонько запыхтела, усердная и деятельная…

Хауард выскользнул за дверь, скрепя сердце оставляя свою девочку, затворил её бесшумно. Чуть не бегом добрался до кухни, а тогда же…

Довольная, Эм не сходила с места, послушная отцу, и теперь тихо мурлыкала себе под нос какую – то песенку. В гостиной, застывшей на этом очаровательном моменте, и на этом очаровательном ребёнке, вдруг, как гром в до этого бесконечном, не знающем края чистом небе, как яркая вспышка опасности, появилась Энн, деловитая, резкая в самой манере передвигаться, признающая только лишь собственное, никем не оспоренное право на властность, сумасбродство и несправедливость.

Она вошла, цепким взглядом оглядев комнату от пола до потолка, и, вооруженная самой недовольной гримасой, с кресла смахнула рукой неровную стопку разрисованных листов бумаги на пол. Села, закинула ногу на ногу, скрестила руки на груди в жесте отстранённости.

– Что за погром ты здесь устроила, а? – осведомилась она тоном, каким плохие хозяева отчитывали хороших слуг, если им казалось, что пришло время учить нерадивого помощника, который, к досаде господина, оказался не так уж и умел.

Эм вздрогнула от резкого голоса той самой женщины, которую она старалась избегать. Сейчас руки её были пусты, тот человечек в пелёнках, который единственный мог пользоваться её изливающейся на него добротой и лаской, был, наверное, наверху, а с дамой, окутывая плечи, и впрямь похожий на одушевленного спутника, защитника, коих с нею давно было совсем немного, был только платок.