– Какого черта ты делаешь?

Энн ответила в любимой манере:

– Девчонка тебе жаловалась?

– У неё есть имя! – он выдохнул. —Я спросил, что случилось, увидев Эмму в слезах, и она сказала, ты её прогнала!

– Что же не следишь за ней, и она бродит там, куда я не велела ходить?

Он улыбнулся самой страшной из своих улыбок, той, что делала его напрочь незнакомым Энн человеком:

– Хочу, что ты уяснила… – он раздумывал, стоит ли назвать её по имени: – Энн, Эмма – будущая хозяйка этого дома, и сейчас ты здесь на птичьих правах, а не моя дочь! Ты отказалась от всего и от всех, когда решила стать счастливой в чужих объятиях!

Энн Хауард, в руках которой не было щита, но был меч, подошла к мужу вплотную, поглядела на него снизу-вверх, сказала, ядовито:

– Как ты ревнуешь! Боже, неужели до сих пор?! Так, что же ты… – она отступила на шаг, – приди ко мне!

Она была хороша собой, несмотря на недавние роды. Она звала, и в ней, может быть, было нечто, похожее на влечение, некий страстный аккорд на замолкнувшей было струне. Но было и другое, непривлекательное, но заставляющее ужаснуться, то, что гасило едва задетое её словами желание Калеба поцеловать её, понять её, любить её… Это была ничем не скрытая насмешка.

Она насмехалась над Калебом, считая, что слишком уж он размяк, превратился в ничто из-за дочери, стал, возможно, лучшим на свете отцом, но отвратительным мужем. И вряд ли он смог бы любить её так, как она привыкла у того…

– Смотри, чтобы тебе не запретили ходить, где вздумается! – угрожая, и не стыдясь угроз сказал Калеб. – Или ещё лучше – не указали на дверь…

Он вышел, звучно захлопнув дверь чертогов жены, слыша, как она кричит что – то ему в спину, похожее на проклятие, потом крик этот переходит в неожиданно громкий смех и, плавно и быстро, -в рыдания…

Он понял ясно: ему плевать.

***

И к этой теме, и к этой проблеме Хауарды не возвращались долго. Или не очень. Ни Калеб, ни Энн не хотели повторить нелицеприятную сцену, а Энн, казалось, даже испытала неловкость за свою выходку. Впрочем, в её чувствах и мыслях отец Эммы не давал себе труда разобраться, он больше не хотел видеть её и слышать. Пытаться понять и образумить её было выше его сил; бессмысленно прикладывать энергию там, где она не пригодится, рано или поздно иссякнув, как не старайся. На небосклоне его светила лишь одна яркая звезда, и другой мужчина знать не желал.

Он жил для Эммы и ради Эммы сделал своим рабом и послушником яростное биение угнетённого сердца. Оно не сдавалось, упорно меряя его жизнь мгновениями, молитвами и улыбкой дочки. И последняя ссора не прошла для Калеба даром: в тот день он впервые выпил прописанное лекарство.

Но почему об этом не слова не услышала Энн, первопричина его болезни?

Всё же он, Калеб Хауард, был, вопреки мнению жены, настолько мужчиной, что, даже учась постепенно ненавидеть женщину, когда – то безмерно дорогую, не мог заставить себя сделать шаг прочь от неё, не хотел её мучить, как и она не хотела не мучить его. Он хотел её свободы от условностей проклятого брака, но не понимал, как дать её, не запятнав её изменой собственного и её имени.

Он думал и о ней, тогда как она не секунды не озаботилась им. Странно…

И жили они в одном доме не менее удивительно: рогоносец и изменница.

***

И снова никто из супругов, поделивших детей, дом и саму жизнь не поровну, не спешил изменить данность. Уставшие от ветров, раскачивающих и без того неустойчивое существование, оба стремились если не прийти к равновесию, то хотя бы не перевернуть судно, едва пригодное для плавания. И Калеб, и Энн с удивительным, давно забытым единодушием нуждались не друг в друге, но в минуте, секунде отдыха, спокойного дыхания, чтобы прошлое чуть ослабило почти смертельную хватку.