Она бежала по коридору, лёгкое её дыхание совсем сбилось, она не умела и не могла сдержать до обидного горестные рыдания. По всем закоулкам коридоров верхнего этажа Эм искала отца. Чуть её мысли сосредоточились на нём, девочка немного успокоилась, неловко и неуклюже вытерла личико от слёз, но продолжила глубоко вздыхать, хоть и самая первая её детская боль уже осела в сердце, как облако острой пыли.

Его нигде не было, и она позвала, ещё не совсем уверенно владея голосом, в котором легко можно было услышать отпускающие маленькую Эм пережитые сейчас неприятности. Сколько их ещё будет?!

– Папа!

Он всегда являлся на зов дочери, словно неотступно присутствовал где – то неподалёку, так далеко, чтобы она чувствовала свободу, не мешая ей расти и взрослеть, но настолько рядом, чтобы в любую минуту дочь понимала и осознавала его близость, могла ощутить его заботу, от него напитаться уверенностью и спокойствием. И вот теперь же, только услышав её, он забросил игру, что, казалось ему, ещё продолжалась, и предстал перед нею, обуреваемый одним желанием – убедиться, что с Эммой всё хорошо, ибо в голоске её опытный, настроенный на малышку слух Калеба Хауарда уловил приглушённые слёзы.

Как только он увидел дочь, беспокойство, не отступающее от мужчины ни на шаг годы подряд, поднялось из недр живота, замерло, мешая дыханию, в горле, Калеб опустился перед Эм на колени, взгляды их встретились. В глубине её глаз, на самом дне он обнаружил последние остатки влаги – искренних слёз, недоумение и обиду, не свойственные её характеру. Отец погладил её щёку, боясь обнаружить, прочувствовать пальцами мокрые дорожки – русла пересохших рек.

– Девочка моя… – с еле слышным снисхождением произнёс он, когда рядом с ним Эмма расслабилась, по —настоящему приходя в себя. – Что случилось с тобой?

Она не знала, что значит утаить, что значит обмануть папу. Эм сказала:

– Она меня прогнала! Велела уходить!

На этих словах она снова звучно шмыгнула носиком, и слезинка, непрошенная, скатилась по щечке, слава Богу, не вызвав новых потоков слёз девочки.

– Кто? – спокойно, желая успокоить спросил Калеб. Взял ладошки дочки в свои ладони.

– Красивая дама, из комнаты, куда ты не разрешал ходить! Она пела колыбельную, а я зашла!

– Понятно, Эм! Пойдём – ка! – Он поднялся на ноги, не выпуская ручку Эм.

Он повёл её в детскую, на ту территорию, где Эм никогда не знала ни страха, ни обиды, где ей было лучше всего. Десять её семенящих шагов составляли один шаг отца, но он следил, чтобы она поспевала за ним. В молчании она добрели до спаленки девочки, Хауард усадил дочь в глубокое кресло, не дожидаясь, пока она усядется сама, дал в её непослушные ручонки любимого медведя и попросил:

– Посиди здесь, Эмма! Мистер Бэар составит тебе компанию! Ладно?

– Хорошо, пап! —она обняла медведя за шею.

– Умница! Я быстро приду к тебе! – но уже у двери он обернулся, охваченный беспокойством: – Ты не испугаешься одна?

Эмма задумалась, а потом сказала то, чего Калеб никак не ожидал от неё услышать:

– Пап, со мной будет мой друг… хищный медведь!

***

Ему же не нужен был друг, когда стремглав он пересекал коридоры на пути к спальне Энн. Для него, в отличие от Эм, для него, мужчины в незапамятные ещё времена беспрепятственно вхожего в её апартаменты, они никогда не были, или не являлись уже святыней.

Его Иерусалим, его место силы не привязано было к определённой точке, ведь он черпал и благодать, и жизненные силы не в стенах, не в замкнутом пространстве, но в маленькой девочке, чьё существование определило его жизнь.

Дверь, уже наглухо закрытая, оказалась всё же не заперта, хоть казалась неприступной. Он не стал просить разрешения войти, но удосужился коротким кивком головы поприветствовать хозяйку, вошёл внутрь. Замер на долю секунды, смотря Энн в глаза, будто надеясь, увидеть ответ на свой не прозвучавший вопрос. Зрительный контакт прервался, когда, наконец, он спросил с плохо скрытой яростью: