Егор мотнул головой.

– Да. Молодой, как и я. Глаза выпучил дикие на меня. Бородёнка ваххабитская едва пробивается и тоже автомат в руках и на меня направлен, дрожит. Думаю, в тот момент и у меня глаза были страшно выпучены. Стоим, и замерли, боимся – а вдруг выстрелит первым. Знаешь, мы оба молодые и обоим жить хочется. Ох, как хочется. Смотрю, и, знаешь, злобы-то нет на него – мы похожи: две бородёнки смешные. Одна тёмная козлиная, другая – щетина на всё лицо. Две пары глаз. Одни чеченские – карие, словно ущелья глубокие, другие – светлые луговые, воронежские. И в обоих без перевода читается: жить хочу! Это и так без перевода понять можно. Мы и поняли. Он мне кивает, а сам глазами на ход в задней стене показывает. И я глазами мырг-мырг ему – понял. Стоим, как два немых и понимаем друг друга. Автоматы опустили и, не сговариваясь, он бочком, я спиной, так и покинули сарай. Сержант спрашивает: «Чисто?» Я ему: «Чисто». А у самого руки дрожат, так и тянутся, подлые, к подсумку, где гранаты.

– Бросил?

– Гранату? Нет. Там за сараем сразу обрыв был, слышу, камни посыпались.

Егор встал, пошатываясь, подошёл к самой воде, поискал, поднял голыш и попытался запустить «торпедой». Получилось коряво, сам он завяз в песке и упал. Раскинул руки и то ли заплакал, то ли засмеялся, сотрясаясь всем телом.

– Егор, чего?

– Да, так… Два щенка, два волчонка. Их учат рвать всех клыками, да слава богу клыки ещё не выросли. Челюсти слабые.

– Какие ещё щенки?

– Да я про нас, с тем чеченцем. Где он сейчас? Жив ли? Жив. И, слава Богу. Знаешь, Лёшка, он хоть и мусульманин и ваххабит, а Бог, тогда в сарае, для нас един был.

Егор неумело поднялся, пошатываясь на ногах.

– Темнеет, Лёха.

– Угу.

– И кто нас полосует надвое, что никак не срастается? А Лёха?

Егор отвернулся от реки и уставился тупо на нелепую фигуру друга, темнеющую на пригорке.

– Так, тебе хватит. Пойдём, я тебя домой отведу.

Егор хмыкнул довольно.

– Как маленького. Ну, пойдём, братишка.

У дома Егор в нерешительности упёрся.

– Постой.

– Ты чего. Вон уже и дом твой, в окнах свет, кажись, тебя дожидаются. Точно. И мне уже пора, дома батя опять ругаться станет.

– Батя? Постой, братишка. Батя?

Егор, который до этого послушно опирался на плечо друга, высвободился и решительно повернулся в сторону тёмной глыбы храма на противоположной стороне улицы.

– В храм хочу. Может там мне ответят, кто меня исполосовал, живого.

– Ты достал, Егор. Кто там тебе сейчас ответит. Храм-то на замке.

– Как на замке? Кто же храм-то и на замок?

– Батя твой. Так положено, наверное. Воры всякие.

– Какие воры, Лёха. У меня вот тут всё болит, и я хочу в храм. Там мне завсегда хорошо было. Тихо, мирно, лучики под куполом. А кресты, Лёха, что над маковкой, мне всегда птицами казались. Засмотрюсь и мнится, что летят они. И так хорошо становилось.

Егор запрокинул голову и чуть не опрокинулся навзничь. Хорошо Лёшка был рядом.

– Какой храм тебе, какие птицы, ты на ногах еле стоишь.

– Хочу в храм!

– Горе прямо с тобой. Ну пошли.

Поддерживая один другого, они поднялись по широким ступенькам.

– И верно – заперт. И замок такой – добротный. Узнаю батю, всё у него вот так – по-хозяйски. С амбарными замками. А если мне надо ночью? Если вот душа ноет? Тогда как, братишка?

– Утром.

– Утром? Утром не так темно, – Егор насупился и кисло дыхнул прямо в лицо Лёшке.

– Фу, ты от тебя несёт. Будет мне на орехи и от твоего бати и от моего.

– Будет, – по-доброму заулыбался Егор, – от тебя ведь тоже не «шанелью» несёт. – Егор прислонился лбом к двери храма. – Батя, батя, зачем ты храм запер для меня. Мне так плохо сейчас. Так…