Приближался полдень, жара уже набрала силу, и я поняла, что не рассчитала свои возможности и вряд ли смогу добраться до кладбища и без чьей-либо помощи разыскать могилы. С учётом времени на ожидание трамвая в оба конца, я просто не смогла бы это сделать в оставшиеся часы. Стараясь держаться теневой стороны улиц, я, потеряв определённость цели, пошла вдоль сильно заросшей камышом Канавы в ту сторону, где начинался когда-то татарский квартал. С непривычки я раскисла от жары, меня не воодушевляли остатки памятных мне строений: моя первая школа, старые ворота с тумбами, ничто не могло прогнать равнодушия и недовольства своей бестолковостью.

Я брела по мало изменившимся улицам, думая, куда мне деть время до вечера, и вдруг меня что-то остановило. На другой стороне улицы я увидела серый от времени деревянный дом, его декор отличался плавной кривизной провинциального модерна и каким-то особенным фронтоном с овальным отверстием посередине. Это отверстие и обрамлённые им куски вечернего или утреннего неба я столько лет видела из окна своей детской! Я огляделась, и мне вдруг стало ясно, что я нахожусь у бабушкиного дома, на улице, бывшей Тихомировской, а позднее ставшей Челюскинской.

С трудом веря самой себе, я начинала узнавать некоторые сохранившиеся рядом старые дома. Мне до мелочей были знакомы эти двери, лестницы и когда-то нарядные, а теперь тёмные и обветшавшие фронтоны.

Наш «дьяконов» дом я сначала не узнала и просто не могла поверить, что такой высокий и солидный особняк может так сильно врасти в землю.

Бывшее наше парадное было заколочено, низ двери, чуть покосившись, ушёл в землю, но дом всё ещё сохранял признаки когда-то добротного жилья. Кое-что было подновлено: ставни исчезли, и на серых стенах, подчёркивая их возраст, ярко белели современные стеклопакеты.

Я провела рукой по створке бывшей двери, пытаясь в осыпающихся слоях краски найти следы от винтов, когда-то державших здесь медную табличку. Ко мне, опираясь на палку, подошла и поздоровалась старая татарка. До этого она подозрительно поглядывала на меня, сидя на лавочке у ворот. То, что происходило дальше, было неправдоподобно и похоже на сон. Тем не менее всё было именно так.

Старуха вполне хорошо и почти без акцента обратилась ко мне по-русски, спрашивая, кого я ищу. Интонации её голоса и манера держаться мне что-то напоминали, но я никак не могла понять, что именно. Мы разговорились, и только тогда мне стало ясно, что она и есть та наша бывшая соседка по двору Фатима́, жена давно умершего красильщика Гаряя. Трудно было поверить, что такое может быть в наше время, но они никогда отсюда не переезжали. Фатима помнила нашу семью, всех жильцов и обстоятельства той нашей общей, другой жизни.

Мы смотрели друг на друга и обе не верили, что такое может быть.

– Как же не помнить! Здесь жил «акушерка», к нему ходили. Тут это помнят все женщин! – сказала Фатима и, поворачивая ключ в замке ворот, совсем тихо добавила: – …Кто ещё есть живой…

В нашей старой квартире теперь жил с семьёй её сын Сугут, тот самый, когда-то бегавший с нами во дворе бритоголовый карапуз. Теперь он стал человеком состоятельным, процветал в торговле и, по словам матери, был «началник». Фатима радушно пригласила меня войти, у неё были ключи от бывшей бабушкиной квартиры. Я внутренне преодолела себя, отказаться было невозможно, хоть я и чувствовала, насколько мне это не нужно. Обижать Фатиму в ответ на её радушие мне не хотелось. Я уже знала, что, если жизнь являет чудо, его нельзя гнать прочь.

Зайти в дом, где ничего не было из того, что сохранялось в памяти, и видеть всё то, что делало его неузнаваемым, было невыносимо тягостно. Всё это навалилось на меня, когда я вышла из дома и простилась с Фатимой. Она проводила меня за ворота и всё приглашала приходить в гости вечером, когда придут с работы Сугут и его жена. Я оценила её внутренний такт, но одновременно остро осознала ненужность любых возвращений в прошлое.