Далее мутотень с участием растерянного щуплого человека, которого судьба (в том числе и на его беду) вознесла на трон самой большой империи мира. Поток телеграмм, телефонные звонки – все без ответа. Полная растерянность и, что страшно, в высших эшелонах власти.
В Царском Селе Николай привычно уединяется с дневником и во второй день весны записывает:
«Утром пришел Рузский… По его словам, положение в Петрограде такое, что Министерство из членов Государственной Думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ними борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение… Я решился на этот шаг. Я согласился… Кругом измена, трусость и обман…»
Вопреки распространенному мнению, не Алексеев подталкивал Николая к роковому шагу. Как раз наоборот. Он только согласился с этим и о телеграммах, писанных самим царем, оповестил армию и флот. Первая была адресована лично ему:
«Ставка. Начштабверх.
Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой Родины я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу служить ему верно и нелицемерно. Николай»
Все! Флажок упал. Приговор подписан: себе, сыну, семье, армии, трехсотлетней монархии, православию, да и всей России.
Алексеев сотворил единственное – поручил подготовить манифест об отречении Государя, совсем не предполагая, что в результате многим фигурантам тех событий, в том числе и ему, жить останется недолго. До трагедии в Екатеринбурге меньше полутора лет, а еще через три месяца смерть настигнет и самого Командующего. Правда, на другом конце страны, в Екатеринодаре, охваченного сыпнотифозной эпидемией такого масштаба, что трупы умерших сбрасывают прямо в Кубань.
Тут, кстати, не единственное мистическое совпадение в некой похожести названий городов, разнесенных на тысячи верст. Ничего удивительного – уже все пространство страны покрыто бурым цветом крови. Нарастает самое страшное – невиданная братоубийственная бойня на самой большой территории мира, и будет она идти долго, до полного испепеления, Кубани в первую очередь.
Но влияние личных отношений на ту смуту еще более удивительно. За семь лет до того, в Киевском оперном театре, на глазах у сверкающей бриллиантами и наградными звездами сановной публики, некий Богров, агент охранки, при душистом бриолине, облаченный по случаю парадного спектакля во фрак, прямо возле партера смертельно ранит премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина, которого давно недолюбливает императрица.
Если откровенно, то просто ненавидит, поскольку в реформаторских запалах премьера обнаруживает серьезное ограничение монаршей власти. К тому же он не любит немцев и не скрывает этого. Более того, с ней, августейшей особой, общается весьма сдержанно, а окружение просто игнорирует. «Божьего человека» в упор не видит. Григорий Ефимович Распутин всякий вечер телефонирует «маме» о своих обидах на премьера.
Даже в кругах серьезных историков до сих пор ходит мнение, что не без участия принцессы Фредерики Луизы Шарлотты Вильгельмины Прусской, в нашем случае российской императрицы Александры Федоровны, супруги Николая II, дело со Столыпиным в Киеве столь удачно сладилось, тем более «концы в воду» быстренько удалось опустить. Диму Богрова, который при рождении таки оказался Мордехаем Гершковичем, через десяток дней по приговору военно-окружного суда повесили. Тело сожгли, пепел развеяли. Царь на похороны Столыпина не пошел, да и погребли его там же в Киеве, в лавре, хотя фамильный склеп находится в Петербурге.
Костя Паустовский, будущий великий писатель, тогда гимназист выпускного класса, был свидетелем того случая и вспоминает, что на суде Богров вел себя нагло и, когда огласили приговор, усмехнулся равнодушно, сказав: