– Ну, а ты? – взъярился наш, еще не до конца доделанный «Сальвадор». Красный стрептоцид вдруг перестал поступать в аптеки. Больные жаловались, что после него моча приобретала радикально бордовый цвет. Это пугало: «А если?» Все жутко боялись онкологий.

– Что я! Плюнул в рожу, после чего и оказался на этом погосте. Слава Богу, только в качестве смотрителя. А ведь история потрясающая, а главное, поучительная, когда путь в ад действительно вымощен благими намерениями. И заметьте, в какой ад! Всем адам ад…

– Тут ведь, – и он провел рукой по всесвятским буреломам, – почти все его жертвы. Встали бы из могил, вой поднялся – святых выноси!

Уже позже, я и сам много чего разузнал о временах бурного освоения этой заброшенности, огороженной для нынешнего спокойствия горожан глухим забором.

Более того, в сербском Белграде бродил однажды по Русскому кладбищу, пока не наткнулся на могилу Главнокомандующего русской армии Первой мировой войны Михаила Васильевича Алексеева, генерала от инфантерии, начавшего армейский путь юным адъютантом знаменитого Скобелева, того, что спас болгар от турецкого ига и кончившего земной путь 8 октября 1918 года в Екатеринодаре, охваченном лютым противостоянием гражданской войны. Именно в столице Сербии стоит сегодня обелиск с одним только словом, выбитом по темному мрамору: «Михаил».

Однако мало кто знает, что сей Михаил очень знаковая персона для нашей мученической истории, убежденный монархист, «слуга царя, отец солдатам», боготворивший императрицу, но когда она спросила, почему Командующий противодействует приезду в могилевскую Ставку Григория Распутина, ответил с солдатской прямотой:

– Я не имею права противиться воле Вашего Величества, но должен доложить, что день приезда сей личности в Могилев станет днем моей отставки…

Боже, как дорого обходятся России во все времена дикости личных неприязней! Измотанные войной немцы уже были готовы обсуждать условия мирного договора, а поэт Блок восторженно кричит на всех перекрестках:

Все как в дурдоме. Алексеев умоляет Николая не покидать Ставку. Больной, с температурой под сорок, едет в царскую резиденцию, бросив на ходу одному из штабных генералов: «На колени встану, умолять буду не уезжать. Это погубит Россию!»

И, действительно, встает! Царь обещает остаться.

– Кажется, уговорил! – шепчет обессиленный, в горячечном состоянии падая в постель. К высокой температуре добавляется почечная колика, заработанная еще в русско-японской войне. Но Государь в своей непоследовательности медленно, но верно подводит империю (да и себя тоже) под топор. Через час Алексееву доставили депешу с царским вензелем, где рукой Николая бегло написано:

Я все-таки уезжаю…

Старик (а Алексеев старик, особенно по меркам того времени, ему за шестьдесят) снова собирает силы, меняет влажное исподнее и едет прямо на железнодорожную станцию. Императора, под горло застегнутого на все пуговицы полевой шинели, застает у ступенек блиндированного вагона. Но тот, не вступая в полемику, отвечает коротко, но твердо: «Возвращаюсь к семье… Вы командуйте, у вас это лучше получается…»

Морозным утром 28 февраля 1917 года происходит то, чего больше всего боялись, поскольку угрожающие события накручивались как снежный ком. Накануне кабинет министров во главе с князем Голицыным самораспустился, по сути, разбежался…

Ставка притихла, и об императоре двое суток ничего не слышно. Знали только, что в домашнем кругу, откуда и пришло известие о болезни дочерей корью. Это вроде и стало поводом для стремительного отъезда.