– Это не потребует ничего, – мой взгляд был холоден и бесстрастен. – Ты же не хочешь, чтобы история с Ниной стала притчей во языцех в русском обществе.

– Ну и пусть, – подлый шакал решил сопротивляться до последнего, выгрызая себя из капкана. – Пускай! Мне будут сочувствовать. Я – последний романтик, чье сердце изжарила юная чар-чаров-чачаровница… – он очень правдоподобно захныкал.

– Сочувствие – это прекрасно. Даже по-своему почетно и полезно. Но вот издевки и насмешки… Особенно если все узнают, как она назвала твой гм-м… уд. «Смешным кукушонком»? Ай-ай-ай, ужасно бестактно. Бестактно и горько! Может потому девочка и полезла в панталоны тапера, надеясь, что в его скворечнике живет птица с клювом посерьезнее?

Живоглот пискнул и, вытаращив глаза, начал пускать слюни. Дело было на мази. Не желая доводить дело до апоплексии, я шмякнул корзину прямо на его объемное пузо.

38

Мир прессы мал и замкнут – довольно быстро мне удалось завязать контакты в изданиях противоположной направленности. Опусы мои шли на ура сразу в нескольких газетах. Приходилось, правда, пользоваться псевдонимами, ибо куртизанкская природа журналистики, требуя душевного разврата и абсолютной продажности, свято блюла внешний антураж, вынуждая подписываться разными кличками.

Доходы росли. Я пытался настоять, чтобы Вера забросила своё рукоделие, но она согласилась лишь сократить число заказов. Я завел выходной костюм, две шляпы, роскошные очки в роговой оправе и трость с массивным набалдашником. К ужину жарким этим летом всегда имелось ледяное мюскаде. Однако что-то грызло и сосало меня изнутри. Нет-нет, дело тут отнюдь не в ностальгии и не в волнении за судьбу России: искренне не понимаю, как можно скучать по березкам, любуюсь каштанами, или в целом беспокоиться о государстве, отрыгнувшем тебя, словно дрянную солонину. Дело было в тревожности довольно тонкого и потому труднообъяснимого свойства. Так бывает, когда лежишь в гамаке, нежась на солнце и декламируя про себя Гейне. Вдруг – едва осязаемая и пренеприятная щекотка в области щиколотки. Смешно дернув ногой, отгоняешь надоедливую муху, нарушающую кейф. Однако назойливое насекомое возвращается снова и снова.

Вот и теперь, наслаждаясь отличным вином и любуясь закатами, я мысленно смахивал мелкого гнуса, тревожащего изысканную прелесть бытия. Избыток финансов и душевное смятение оказались смесью взрывоопасной. Я стал нервен. Вместо обычной бутылки вина вечером выпивал две или три. А то и вовсе предпочитал ужинать в ресторанах. Вера все чаще поджимала губы, а высокий лоб ее портила косая морщина. Стали учащаться-множиться размолвки, перетекая в препирательства и ссоры. «Ты становишься как эти», – бросила она мне однажды, обидев по-настоящему.

Впоследствии я неоднородно спрашивал себя: зачем? Зачем, черт меня возьми, я поедом выедал себя изнутри и заливал образовавшиеся лакуны алкоголем, если жизнь определенно улучшалась? Интеллигентские рефлексии от собственной профессиональной непорядочности? Ха-ха-ха. Никогда не относил себя к интеллигентам, т.к. всегда и искренне считал сих господ бессмысленными празднословами. Да и о какой непорядочности может идти речь? Разве золотарь сетует на то, что копается в дерьме? Особенности и издержки ремесла журналиста не позволяли этого делать и мне.

Чтоб уж совсем закончить с темой самоедства и самообмана. Я одинаково не сочувствовал ни белым, ни красным. По идее, больше претензий я должен был бы предъявить товарищам большевикам, как представитель чуждого им класса. Действительно, претензии у меня имелись, и весьма серьезные. Вот только касались они не умозрительных и мировоззренческих сфер, но сугубо практических вещей. Я не забыл оскал Тихона и ржавую угрозу его страшных вил. Крики кухарки и окоченевший трупик кошки в столовой. Кудрявого чумазика, лихо прикрывшего глаз, когда он целил в вагон. Однако не нужно быть визионером и аналитиком, чтобы понять и еще одну – более чем очевидную – вещь: большевики есть плоть от плоти существовавшего режима, бесовский гомункул, нежно и бережно вскормленный господином гвардейским полковником, его любимым премьером-висельником, а также всем тем разномастным, но одинаково гнилым сбродом, наполнявшим тухлую структуру, именованную унылым и тягостным словом Дума. Вы только попробуйте произнести это вслух. И сразу заболит живот, испортится погода, а в голову полезет мерзкий перегной из сочиненьиц Некрасова, Чернышевского, Добролюбова. Экая гнусность! Плюнуть и растереть. Ну как, скажите вы на милость, не вырасти в этой вонючей социальной подмышке фурункулу мятежа? Поэтому я не только не испытывал угрызений совести, тиская статейки от имени «идеологических противников», но млел от удовлетворения, что паршивые эти овцы приносили хоть какие-то клочья шерсти к моему очагу. Очагу, который они совместными усилиями задули и изгадили.