Вера еще спала, когда я вернулся; умылся теплой, отдающей гнилью водой над потрескавшемся рукомойником, расписанным видами бухты Золотой Рог и спустился вниз: ужасно хотелось чаю. Владелец кафе, грузный турок в алой феске, заулыбался, засверкал золотыми зубами, и начал на турецком, французском и ужасном немецком предлагать мне «одалисок». Две сидели за соседним столиком: усаты, неопрятны и необыкновенно тазобедрены. Решительным кивком головы отвергнув эти подозрительные соблазны, я уселся за липкий деревянный столик и спросил чаю. Как ни странно, чай оказался превосходен.

Я уже уходил, как входная дверь шумно распахнулось, и в бар, распространяя ужасающе едкий запах, ввалилось непонятное существо идеально чёрного цвета и в матросской шапочке с надписью «La Couronne»18. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что существо совершенно голо, а пол у него – женский. Причудливая женщина долго и визгливо рассказывала что-то хозяину, а затем протопала наверх. Я представил, что может случиться, если Вера нарушит мой запрет, выглянет из комнаты – увидит это и пошатнулся.

– C’est quoi cette affaire-là?19

Услышав французскую речь, хозяин потянулся за висевшим на стене ятаганом. Я спасся, успев бешеной скороговоркой повторить вопрос уже по-русски.

– Рус? Рус карашо, – исчерпав тем самым свои знания языка Пушкина, турок на наречии ненавистных ему галлов объяснил, что Сенай (так звали одалиску) только что вернулась из соседнего кабачка, где гуляли французские матросы. Разгорячённые анисовой водкой и отсутствием в море женщин они, встретив на суше живую особь противоположного пола, очень оживились и возлюбили Сенай по очереди и совокупно. За удовольствие девушке уплатили две лиры, а в качестве прибавки её одарили шапочкой с помпоном и вымазали дёгтем…

Посоветовавшись с Верой, мы решили остаться в Константинополе еще на пару дней, наверняка дождаться возвращения Свечникова в Берлин.

В гостинице было душно и тоскливо, и я предложил прогуляться: раздобыть еды и непременно – персидского порошку. Аборигенные клопы оказались чрезвычайно охочи до нашей христианской крови.

– Как ты думаешь, Женечка, что это за «Ю» такое?

– О чем ты, Вера?

– О ком. О ювелире Ю. Ризене. Он – Юрий, Юлий, Юстиниан?

– Пф-ф. Отчего это так тебя интересует? Впрочем, признаю: весьма колоритный господин. С него картины писать. Будь я художник – пожалуй, сподобился бы.

Вера хотела что-то сказать или спросить, но, очевидно, передумала и даже куснула губу, принуждая себя к молчанию.

– Осторожно!

Мы едва успели вжаться в грязную шершавую стену, чтобы спастись от потока помоев, выплеснутых откуда-то сверху, но зловонные капли всё же забрызгали нам ноги. С противоположной стороны узенькой улицы на нас глядел круглый лысый человечишка в пыльной визитке и мятых шевиотовых брюках. «У-у-у, нехристи проклятые! Свиные уши вам в глотку!» – крикнул он, обращаясь неизвестно к кому и потрясая мохнатым кулаком.

В манере раздувать пухлые потные щеки, и отирать лысину клетчатым платком мне почудилось что-то знакомое. Бордовое родимое пятно в форме кляксы под правым глазом развеяло сомнения…

– Самедов! Ах ты ж, кебаб твою мать, фигура из Эстремадуры! – растопырил он руки. Затем – вороватый взгляд на Веру, заговорщицкий кивок: – Твоя протеже? На каких условиях? Я, знаешь, предпочитаю комиссию, вожу фраеров по сералям: лира с русского, два – с англичашки или французика, все ж таки они, сволочи, кредитоспособнее.

Я знал, что остановить этот мутный словесный поток невозможно.

– Хотя, антр ну, если имеются средства, можно развернуться, готов поспособствовать во имя святых идеалов прежней дружбы. Тут, буквально в двух шагах, сдается местечко, преотличный, скажу тебе, можно обустроить бардачок! Что до твоей дамочки…