– Это Вера Андреевна, моя жена, – бежать было уже поздно, да и некуда. – А это, – я довольно невежливо ткнул в толстяка пальцем, – мой старый гимназический… гм-м… товарищ. Пётр Михайлович Плеснёв.

28

Я солгал. Плеснёв никогда не был моим товарищем. Убежден, товарищей у него не могло существовать в принципе. С давних гимназических времён мир Пети Плеснёва покоился на трех китах-левиафанах: алчности, хитрости и злопамятстве. Что служило им Черепахой – я даже боюсь себе вообразить. Мой ровесник, выглядел он значительно старше. Еще в отрочестве из ноздрей Петеньки разбойничьи торчал густой волос. Бриться он начал в пятом классе, а к моменту получения аттестата имел изрядную плешь, превратившуюся сейчас в полноценную лысину. Широкую известность в гимназии мальчик Петя приобрел как живоглот и мироед. Всем, решительно всем, начиная от приготовишек и заканчивая приходящими экстернами, был он известен как Плесень, и сие прозвище происходило не только от фамилии.

Главным промыслом Плесени являлось ростовщичество. Отклячив широкий зад, он занимал свой пост у раздевалок, нарочито громко разворачивал шоколадку с переводными картинками, жонглировал мандаринами или демонстративно ронял цукаты и орехи в золотой фольге. Едва несчастная жертва, глотая слюни, подходила ближе, он охотно и даже настойчиво делился угощением. Втиснув лакомство в ладошку страждущего, Плеснёв преображался. Хлебосольная улыбка начисто стиралась с жирной хари, по-шакальи скалившейся теперь кривыми острыми зубами:

– Ы-ы-ы. Отдашь две. До конца недели, – выдыхал он жарко и, засунув руки в карманы, оставлял торжище. В случае претензий, заверений о банкротстве, или просто несогласных рыданий незадачливого консумента поджидала карательная гвардия: мытари-мздоимцы, близнецы Бабухины. Злобные переростки, умудрившиеся дважды остаться на второй год, и за небольшую плату обеспечивающие надежную выплату всех долгов. На угрозы пожаловаться родителям или инспектору у Плесени имелось средство иного толка. В этом случае он круто разворачивался, доставал руки из карманов и артистически вдавливал коротенькие пальчики в сало щёк.

– Ты-ы… Ты-ы… – казалось, он не мог поверить в саму возможность подобного развития событий, – Ты… фискалить? Фискалить, да? На своего товарища? Ну знаешь, всему есть предел, – и глаза Плесени наполнялись влагой благородного негодования. Это действовало безотказно.

Но то – коммерция. Было у Петра и занятие для души. Чужие секреты. Он коллекционировал их, словно марки. Обняв однокашника за талию, Плеснёв мог долго ходить с ним по коридорам, упрашивая рассказать о том, или об этом. А что Анохин? Брем – с кем встречается? Яковлев, у него отец пьет по-прежнему? Бучневич? Говорят, его сестру видели вчера на Пятницкой с каким-то юнкером? Стелькин? Мать больна чахоткой? Как, совсем нет матери? Что Брюхоненко? Ландграф? Если сведения не удавалось выклянчить, Плесень предлагал обмен, и тогда дыша луком и почти касаясь уха собеседника скверными своими губами, шептал: «Знаешь, что я тебе могу рассказать про Хамутских?» Не помогало и это – пытался купить информацию. Наконец, шантажировал, угрожал.

Имелась у этого диккенсовского уродца и очевидная слабость: женщины. Вернее, их отсутствие. Плесень мучительно искал дамского общества, постоянно натыкаясь на решительный и даже истерический отказ. Приходилось врать, выдумывать небылицы о мнимых победах. Помню, как он страшно оскорбился, когда кто-то, кажется Ландграф, публично подпустил шпильку о его сугубой неудачливости у противоположного пола.

– Куда направляетесь? – хищно озираясь, спросил Плеснёв.