– Угощайтесь, угощайтесь, конечно же. Выпить за упокой душ, убиенных от ваших советов, не желаете?

– Я и за оставшихся в живых могу выпить… их больше… и за упокой не откажусь. Могу и вас обучить, как вести себя на безнадежной дуэли. Самый простейший способ: ломаете кончик у шпаги и вставляете в рукоятку с пружиною. Достаточно кнопку нажать, и ваше оружие скромное сделает вашу работу за вас, если с первых трех выпадов вас не заколют. Обычно сильный противник любит со слабым поиграть до первых царапин, шпажку повыбивать, так что шанс у вас есть. Главное – не промахнуться, а то в секунданта можно попасть. Бывало и такое.

– М-да!

– Вот еще одно средство. Обнаружив орденок на уровне сердца, секунданты противника распорядятся снять, чем отвлекут внимание от того, что у вас под рубашкой прокладка из сжатого шелка, вот вы и живы! Можно левой рукой с железной пластиной в перчатке схватить лезвие противника, от чего он замешкается на мгновение, а ты его тут же коли. Если без кровопролития, царапины не в счет, – одна цена, за ликвидацию противника – в десять раз больше. Касательно пистолетов, возможностей шельмовать еще больше! Все зависит от секундантов. Кстати, с вас двадцать франков. Не смотрите так на меня. За рассказ о жизни бретёра, советы и прочее. Благодарю, щедрые чаевые! Ожидаемая награда.

– Истинно польский характер.

– Вообще-то я не поляк, так, для красного словца присочинил. Кем был на самом деле, не знаю, может быть, даже и русским. Маман трех лет от роду сдала меня в пансион в Варшаве. Какой национальности маменька была, не разумею, поскольку говорила по-польски, по-русски, по-французски и даже по-итальянски, чему и меня научила. Деньги за меня пару лет посылала, а потом перестала. Пришлось воровать, чтобы в теплом месте остаться. Лазил в форточки, а когда повзрослел, добрый человек, местный ксендз научил стрелять, фехтовать, латыни и прочим премудростям воровской жизни. На деревья лазить сам научился, что пригодилось: обозревал посредством подзорной трубы окна знатных персон, зарисовывал картинки и им же продавал, пока охоту за мной не устроили. Все меня в детстве сукин сын, да сукин сын звали, а когда выгнали из пансионата, в паспорте написали, нет бы Зарецкий, а то Псякревским нарекли, по национальности – поляк, раз в Польше родился и жил. Эх, жизнь! Все тархун-трава и эта, как ее, конопля! Не пробовали? Виденья достигните! При этом нужно на балалайке изобразить: «Трень, да брень, добрый день!» Русские обычно добавляют: «Еще не вечер».

– Сделаем вечером то, – добавляет Павел Иванович, – что надо было сделать неделю назад.

– Год, пожалуй, а то и все пять! – поправляет его Николай Васильевич.

– Со временем все стало путаться в голове. От родного языка осталось, разве что, «пшщэ нэ вмерла ржечь Посполита». О, еще не рассказал, как короля Георга обучил слабоумию. Ему лень было заниматься государственными делами, и он по моему совету стал изображать недоумка. Жаль только перестарался, и его стали лечить. Плохим оказался актером. Я на все случаи жизни имею ответ, совет, а то и сонет! Если будет нужда кому-нибудь брюхо проткнуть на дуэли, либо от того же уклониться, я всегда здесь, в ресторане. Честь имею, господа!

– Хороша честь!

– Каждый зарабатывает тем, чем умеет.

– И вы туда же, Павел Иванович! Нет, нет в вас еще возрождения!

– Зачем вам меня возрождать? Вот он я перед вами, какой есть, другого не надо.

– Наказывать вас надо было почаще.

– С детства пытались. Напомните, потом расскажу.

– Господа, – возвращается бретер, – я вам еще один истуар расскажу, если у вас еще деньги остались на чаевые.