– Синьор де Ранкон очень хороший человек, – заметил Ричард, приподняв кубок. – Но посылать в пекло красавицу-дочь очень рискованно.

Бургонь покраснела и опустила глаза. По меньшей мере, наивно было полагать, что никто так и не спросит, что же она здесь делает.

– Отец не знает, что я здесь, милорд, – наконец выговорила она. – Я бежала из дому, чтобы не выходить замуж.

– Ого! – весело удивился принц. – Мы все в весьма сложном положении.

Девушка соскользнула со своего места и опустилась перед принцем на колени.

– Умоляю вас, милорд, позвольте мне остаться! Я могу выполнять любую работу, если в свите вашей матери для меня не найдется места. Только не отсылайте меня обратно к отцу!

Ричард растерянно смотрел на золотистую макушку с рассыпавшимися по плечам прядями.

– Милая моя… я не могу взять на себя право решать твою судьбу вместо отца, – с сожалением сказал он.

Бургонь подняла на него полные слез глаза, мельком глянула на Кэри, перевела взгляд на Гая…

– Но кое-что я могу сделать для тебя, – задумчиво сказал Ричард, проследив за ее взглядом. – Я могу выдать тебя замуж. Тебе не нравится, кого выбрал твой отец – выбери сама.

Напряжение, повисшее в воздухе, сгустилось и пульсировало в такт ударам сердца. Бургонь де Ранкон смотрела только на одного человека, а он сидел с застывшим лицом, ошеломленный, не в силах согласиться, не зная, что сказать… Только на виске нервно забилась жилка.

Затянувшееся молчание звенело, как нечаянно задетая струна. Наконец, когда стало ясно, что ждать больше нечего, девушка опустила глаза и тихо сказала:

– Мне некого выбрать, милорд. Вы правы, я вернусь к отцу.

– Это разумное решение, дитя мое, – с облегчением ответил принц.

***

На рассвете запели трубы, и герольды с белыми флагами выехали из ворот крепости. Ричард со свитой скакал навстречу своей судьбе. И судьба отнеслась к мудрому юноше благосклонно: король Генрих Второй простил сына за участие в мятеже, и помиловал большинство его соратников. Замок Тейбур сохранил свою славу неприступной крепости.

Но посланники королевы уже не видели этого. Еще в полной темноте они выбрались из замка тем же потайным ходом, только теперь их сопровождали солдаты со свечами в руках. Во внутреннем кармане куртки Гая лежал кусок пергамента, который был для юноши дороже, чем для Морли его кошель. Там, под печатью королевского дома Плантагенетов, было разрешение для рода Гизборнов на ношение герба, подписанное юным принцем Ричардом, правителем Аквитании.

Охрана привела лошадь для девушки, и трое всадников поскакали обратно в Авилль в полном молчании. Недалеко от замка, в овраге, заросшем боярышником, Бургонь остановилась.

– Нельзя, чтобы нас видели вместе, – резко сказала она. – Мальчишка, который должен был вас провожать, не выдаст меня, по крайней мере, сразу – так что в замке, скорее всего, ничего не знают о моей отлучке. Нам нужно разделиться.

Она спрыгнула с лошади. Гай тоже спешился и посмотрел на Кэри.

– Возьми мою лошадь и езжай на конюшню. Потом вернется Бургунь. А я приду пешком, тут недалеко.

Валлиец кивнул и взял повод. Когда его фигура стала всего лишь темным силуэтом на дороге, Гай решился все же нарушить молчание.

– Прости меня, Бургонь, – сказал он тихо. Объяснять что-либо было бессмысленно. Они оба все понимали.

– Ненавижу тебя, – тихо и яростно отозвалась она.

Гай опустил голову.

– Ненавижу, – повторила Бургонь де Ранкон и решительно повернулась к нему.

Тонкие руки взметнулись вверх, и пальцы заблудились в темных кудрях. Застигнутый врасплох, Гай почувствовал, будто стремительно погружается в глубокую черную воду, пронизанную солнечными лучами. Сердце рвалось из груди, причиняя острую боль, но эту боль он заслужил. Затрещала под нетерпеливыми пальцами ткань – такой неуместный, резкий звук – и они вдруг отпрянули друг от друга, задыхаясь. Несколько мгновений Бургонь ошеломленно смотрела на юношу, пытаясь прийти в себя, потом молча вскочила на коня и, не оборачиваясь, поскакала к замку, будто за ней гнались демоны. Гай сел на траву и медленно выдохнул. Безумие покидало его, наваждение темных, прекрасных и жарких, как южная ночь, глаз. Осталось лишь острое, постепенно затихающее чувство потери и легкая грусть о том, что никогда больше он этих глаз не увидит. Но разве не сам он так решил, промолчав…