Катерина замолчала. Я ждала, пока она что-нибудь скажет, потому что самой начинать не хотелось.

– Честно говоря, – начала Катрин, глядя куда-то сквозь страницы, – мне бы хотелось в какой-то мере быть на ее месте. Она не связана обязательствами и не должна думать о будущем. У нее есть только самое важное – настоящее, и она умеет этим пользоваться. Она счастлива, когда вокруг все рушится. А значит по-своему она свободна.

– Меньше, чем ты думаешь, – тихо возразила я, – на самом деле она с детства затравлена вечными больницами и врачами, а еще чрезмерной заботой, поэтому и внушает всем, в том числе и себе, что без ума от своей участи. А чему она радуется? Тому, что ей не нужно брать на себя ответственность? Ходить в школу? Учиться? Взрослеть? Жить? Она ничего не знает о жизни.

– Ты и сама не веришь до конца в то, что говоришь.

– Правда? – я непроизвольно повысила голос от негодования и доли возмущения, эти разговоры не казались мне забавными или смешными, хотя Катрин и сама очень скоро, наверняка, станет считать их таковыми. – Не надо ставить ее равнодушие в пример! Хотя бы потому что оно ненастоящее, она жалеет себя, но стыдится этого. Она смирилась с тем, что операцию не сделать, и чтобы не надеяться, клянется, что ей она не нужна. Она не борется.

– А зачем бороться? – Катерина закрыла тетрадь. – Она умирает, но не плачется, не злиться на судьбу, она все принимает и живет. Мне это нравится. Она сильная.

– С пороком сердца можно жить. И достаточно долго. – сухо напомнила я.

– Она и до моих лет не дожила. Очень долго.

Ее обиженный тон задел меня. Я не знала, какими словами смогу убедить ее в том, что во всем этом слишком много наивной юности, которая туманом застилает глаза им обеим. Я была также глупа и юна, когда решила, что моя жизнь уже кончена, но только сейчас смогла это понять. Катерине очень хотелось на себе прочувствовать, как живут другие, ей мало быть собой, хотелось большего, и в этом мы с ней были похожи сейчас.

– Мы с подругой уезжаем на пару недель. Будем фотографировать, сменим обстановку.

Голос звучал металлически холодно. Со страхом я подумала: а не выгоняет ли она меня? Я не знала, что сказать. Мне стало одиноко при одной только мысли, что ее не будет рядом даже несколько дней. Мысль, мелькнувшая в голове, меня просто душила: а вдруг она когда-нибудь от меня откажется, выгонит, выбросит, лишит меня возможности вторгаться в ее жизнь или просто быть рядом.

А потом я сама себе удивилась. Почему усомнилась в ней из-за одной ничего не значащей фразы, обиды из-за пустяка?

В последние дни из-за того, что и Кирилл с Маргаритой, и Катерина от меня временно сбежали, а в жизни Марии ничего не происходило, у меня появилось время для того, чтобы снова спокойно наблюдать за людьми. И тут же, как по волшебству, вновь появилась она, напомнив мне о себе. Ее волосы оставались такими же ярко-рыжими, а походка такой же летящей, сегодня она возвращалась домой с пакетом, набитым красками и акварельной бумагой.

Ее комната только подчеркивала творческую натуру хозяйки. Стены были уютно рыжи и завешаны рисунками. У меня голова пошла кругом от множества лиц, изображенных в особой манере. Так странно, и то, как она играла цветами, и то, что все рисунки были одновременно и похожи в чем-то друг на друга, но в тоже время были совершенно разными. Я поразилась.

Аля же принялась выгружать покупки на стол. Баночки акрила и гуаши посыпались на пол, когда она неосторожно их задела. Я внимательно стала рассматривать ее рабочее место, пока девушка собирала свои драгоценности, разбежавшиеся по комнате. Кроме как красками, она рисовала еще и пастелью, причем ничуть не хуже, и углем.