Я понюхала, и запах мне не понравился.

– Это что? – требовательно пожелала знать.

– Лекарство, – уклончиво пояснил мой дедуля. – Ты пей, пока теплое… Залпом лучше.

На свою голову я выпила эту гадость. Ко всему прочему теперь меня еще рвало так, что слезы наворачивались. Дед от бессилия побежал за фельдшером, да она в Киев уехала.

– Дурень ти, Андріїч, – сказала Наталья Петровна, которая тоже часто приходила нам на помощь, – ти б краще банки їй поставив, легені вигрів, може, у неї вже запалення. А може, й алергія на горілку.

– Ты что несешь, Петровна, – он взмахнул руками, – какая может быть аллергия на водку?

Да у кого она бывает?

– Хто його зна? Мо, у неї й таке може буть.

– Ой, бабы-дуры, – Ростислав Андреевич махнул рукой на соседку и вышел за дверь. – Ото от такого незнания оно и шарахнуло, – услышали мы с Петровной.

– Что шарахнуло? – пропищала я и схватилась за горло.

– Ой, дєтонька, так ти геть мову втратила з дідовим лікуванням. Зараз я тобі баночки поставлю, гірчичники наліплю. Попечуть, але ж швиденько одужаєш.

Петровна хлопотала надо мной, прикрепляя банки, когда вернулся дед.

– Ивановна из Киева только через два дня вернется, – сказал он. – Вдруг Снегурка…

– Свят-свят, Андріїч, про шо ти думаєш? Зараз швиденько її на ноги поставим.

На следующий день мне и правда полегчало. Утром дедушка ушел получать пенсию, а я даже смогла встать с кровати. Лицо горело, воздуха не хватало, поэтому вышла на улицу. Солнце светило по-зимнему ярко, так что иней, покрывающий траву, начинал подтаивать. Я вышла на огород, на котором, кроме примерзших сорняков, уже ничего не было; вдохнула морозный воздух и закашлялась.

– А чой то ти не в школі?

Я обернулась на слащавый голос нашей соседки – Агафьи Васильевны, или же, как ее дед называл, Гапы. Как же я ее ненавидела. Более лицемерной особи людского рода я просто не встречала. В глаза она слащаво улыбалась, елейным голоском разговаривала с односельчанами. Если бы посторонний, кто не является жителем нашего села, услышал, то подумал бы, что это просто Мать Тереза. На самом деле, если что-то выходило за рамки ее планов, она показывала свое истинное нутро. Это нутро низвергалось потоками ругани и криками. Если рисовать Гапку, то можно изобразить двухголовым монстром – одна голова добрая, а вторая (истинная) – олицетворение людских пороков.

Односельчане ее недолюбливали, потому что замечали, что после разговора с ней в их семьях начинались скандалы, мужчины начинали пить самогон, даже коровы переставали доиться. Но пойти против учителя школы никто не мог, да и не хотел, ведь всем нужно было выучить детей. Вот мы с дедом всегда были в немилости у Гапы. Во-первых, ее хата находилась рядом с нашей, то есть наши огороды разделяла лишь «межа». Во-вторых, она явно положила глаз на наш дом, это при том, что ее собственный был вполне неплохой.

В-третьих, ее до белого каления раздражало, что дед порой высказывал ей, что, по его мнению, представляет истинное нутро великой учительши. А я с ранних лет всем своим видом показывала, как не терплю лицемерных особей типа Гапки.

– А вы почему не в школе? – в манер ей елейно протянула.

– А чого ти не балакаєш українською мовою?

– А ваши внуки «чого не балака»? – передразнила я ее.

– Хамка! – Она развернулась и «полетела» в хату, попутно посылая по десять бед на мою больную и на дедову седую головы.

– Снегурка, ты что, с яблони свалилась, – я подошла к дому, когда калитку открыл дед.

– Тебя вчера отпаивали, а ты разгуливаешь на морозе.

Он поставил торбу на лавочку возле дома, и я с любопытством полезла в нее изучать содержимое. Тут были яблоки, банки смородинового варенья, томатного соку, меда и молока.