Не вдаваясь в детали, отметим, что и на других главах книги лежит подобная концептуальная печать, а отдельные параграфы и вовсе стали литературоведческими мемами (см., например, анализ «гомоэротизма» Пушкина и его друзей-декабристов в фильме М. Левина «Путешествие в Арзрум»).

Еще одной вехой в изучении стратегий идеологизации пушкинского образа стала большая статья Ольги Ворониной «„The Sun of World Poetry“: Pushkin as a Cold War Writer» (опубл.: Pushkin Review. Bloomington, 2011. Vol. 14), посвященная юбилею 1949 года. Автор рассматривает развернувшееся в СССР празднование в контексте конфронтационной политики ранней холодной войны: 150-летие со дня рождения Пушкина, по Ворониной, оказалось одной из вершинных точек в пропагандистской экспансионистской кампании по утверждению советского культурного превосходства в общемировом масштабе. Статья построена на довольно широком (по преимуществу – публицистическом и литературном) материале, выдержки из которого обильно приводятся в тексте; академические исследования тех лет Воронина лишь упоминает, но к анализу их идеологии и прагматики, к сожалению, почти не обращается. В качестве ключевых риторических приемов осуществления намеченных политических маневров, отчасти реализовавшихся в речах и текстах партийных лидеров, писателей и ученых, автор выделяет всевозможные спекуляции с метафорами изоляции и пересечения границ (border transgression), которые были направлены на формирование «дискурса отчуждения» (alienation discourse). Одним из самых существенных выводов автора стало следующее положение: провозглашая Пушкина «солнцем мировой поэзии» и, следовательно, инструментом культурного влияния, сталинские партфункционеры всех мастей стремились не столько восхвалять советский политический режим и его культурные достижения, сколько оправдать произошедшее после войны вторжение в Восточную Европу и последовавшую повальную русификацию «стран народной демократии».

Словом, эти и длинный ряд других исследований, игнорирующих «малоинтересный» контекст научной жизни, предлагают всевозможные объяснительные схемы и концептуальные рамки, в результате чего теряется не только целостность аргументации, но и ее фактическая точность. Подавляющее большинство таких работ содержат колоссальное число рассуждений по поводу, но, к сожалению, не по существу обсуждаемой проблемы. Идеология в них заслоняет филологию, а читатель, стремящийся узнать что-то о «советском Пушкине», неизбежно сталкивается с замутненным зеркалом спекулятивных интерпретаций.

Таким образом, в фокусе нашего внимания оказываются не только всевозможные интеллектуальные спекуляции вокруг понятий классика и классическое, рассмотренные в их диахронической перспективе, но и вполне конкретные литературоведческие и издательские проекты, а также индивидуальные теоретические построения, вписанные в культурный и политико-идеологический контексты сталинской эпохи. Именно поэтому настоящее исследование имеет трехчастную структуру, которая в точности соотносится с последовательностью, обозначенной в заглавии вводной части, – «история идей, проектов и людей». В докладе «Основные этапы изучения Пушкина» на общем собрании Отделения литературы и языка АН СССР 4 июня 1956 года «вдумчивый исследователь» (по характеристике Г. Лелевича) Б. В. Томашевский, по сути, предвосхитил охарактеризованное выше разграничение «историцистского» и «презентистского» подходов к классике: