каждый трофей.
Вот на блюде —
отрубленная голова,
А поодаль – прекрасная
в скорби вдова.
Рад, конечно, эмир,
что мятежник убит,
Но теперь о другом…
Как же похоть свербит!..
Очень хочется взять,
да не смеет рука…
Заменить бы такой
хоть на ночь муженька…
И сама хороша,
как арабская ночь!..
До чего же красива ты,
Эдова дочь!..
Брось же тень на меня
ты, о птица Хумай!14
До величия, славы
меня поднимай!..
Только как подступиться
к такой красоте?..
И слова подбираются
что-то не те…
…Но Лампагия вышла
породой в отца
И достойной супругой
была храбреца!
Ни слезинки в глазах.
Взгляд спокоен и строг.
Сильным духом сполна
одарил её Бог!
Нет ни страха, ни вызова
в позе её.
Смотрит прямо в глаза.
Просто смотрит и всё…
Кто поверит тебе?
Полно, не пустословь,
Ты, в расцвете сгубивший
большую любовь!
Не ответит на чувства
твои красота,
Ибо совесть твоя
перед ней не чиста!
Ничего не вернуть.
Ничего не забыть.
Поумерь-ка, мясник,
неуместную прыть!
…Долго длился меж ними
немой диалог.
И эмир отступил.
Не решился. Не смог.
Спохватился, подумав:
узнает халиф…
Правосудный и так-то
завистлив, ревнив…
«Как посмел?! – скажет он.
– Не по чину тебе!»
Нет, опасно, опасно
перечить судьбе…
За такое не только
лишат булавы,
а, что хуже всего,
не сносить головы…
Пусть уж лучше халиф
добивается ласк…
И Лампагию вывезли
морем в Дамаск.
Так простилась она
с вольной волей совсем
И попала к Хишаму
игрушкой в гарем…
* * *
Ходят слухи, какой-то
халиф-омейяд
Был когда-то на франкской
принцессе женат.
Но Лампагия это была
или нет…
За порогом гарема
простыл её след…
Голос горя
Потерявший и зятя,
и дочь навсегда,
Герцог Эд застонал:
«Как жестока беда…
Как свиреп ты со мною,
безжалостный рок…
Кто бы смог пережить
этот страшный урок…
Мы друг другу в несчастье
помочь не смогли:
И с востока, и с юга
теснили враги.
Ах, возлюбленный зять!
Я прийти не успел…
Я под Буржем завяз…
Будь ты проклят, Мартелл!..
Я не смог защитить
ваш с Лампагией дом,
И она далеко…
Чтоб ты сдох, майордом!
Посадить бы тебя,
австразиец, на кол
Уж за то, что араб
Ронсеваль перешёл!
Он ведёт за собою
несметную рать…
Будет весело вам
мою вотчину рвать!..»
Голос разума спал.
Голос горя крепчал
И могильщиком был
всех разумных начал.
Горе застит глаза.
Ах, несчастный старик!
Ты великий в бою,
но умом не велик.
Ты прожил на земле
восемь раз десять лет.
Ты не только отец,
но давно уже дед.
И в таких-то почтенных,
преклонных летах
Разбираться пора бы
уже во врагах
И уметь отличить,
где тут рысь, где медведь,
Кто скорее заставит
тебя умереть.
Умный колет орех.
Глупый – со скорлупой
Будет жадно жевать,
потому что тупой.
А потом – дело дрянь
от такой простоты:
Не хватает зубов,
и кишки в лоскуты.
Сам не так ли и ты
поступаешь, старик?
Плевел с зёрнами ты
разделять не привык.
Невозможно приблизить
военный успех,
Если так вот, собакой,
бросаться на всех.
Перед сильным врагом
нужно распри забыть
И с соседями вместе
в сплочении быть.
Неприлично мечом
без разбору махать,
А потом далеко
виноватых искать!
Захотелось на старости
стать королём,
Да гордыня столкнулась
с арабским копьём.
Ты же сам виноват,
дал усобицам старт,
И тебя погубил
местечковый азарт.
Образумься же, Эд!
Всё ты делал не так!
К аквитанской земле
приближается враг!
Ведь не поздно ещё!
Если это поймёшь,
То в одном из «врагов»
ты опору найдёшь…
Нашествие
Клубы чёрного дыма
на север ползут,
Людям добрым недобрые
вести везут:
С многотысячным войском
нагрянул эмир.
Он несёт Аквитании
меч, но не мир!
Беззаконный антихрист,
арабский колосс,
Угрожает потоками
крови и слёз.
Их-то он, кровопийца,
без меры прольёт!
Но особый имеется
к герцогу счёт.
Уготован для Эда
вселенский разор.
Будет страшная месть
за тулузский позор!
За