Скажу по секрету, вечерами Розали часто сидела у открытого окна и думала о том, что когда-то она, как всегда, выйдет из дома и направится быстрым шагам в сторону госпиталя Питье-Сальпетриер, но, не задумываясь, радостно пройдёт мимо и направится в киностудию. Она представляла, как перед ней открываются высокие ворота киностудии, как она с улыбкой на лице здоровается с каждым её работником, как она в перерывах между съёмками оживлённо рассказывает режиссёру о своей былой жизни, как с увлечением её заманчивые речи слушает сам Жоубе, о том, как она счастлива и любима.

Спустя неделю девушка вновь направилась в гости к художнику. Она остановилась на середине проезжей части, которая очень часто пустовала, и вновь, как и неделю назад, пробормотала: «О, Валентайн, Валентайн!» поглядывая на приоткрытое окно на втором этаже, из которого мягкими белыми клубами валил густой дым.

Дверь в его квартиру, – как всегда, – оказалась незапертой. Услышав, что из неё не доносится ни звука, Розали тихонько приоткрыла дверь и также тихо зашла.

Поперёк кресла, задрав босые ноги к потолку, лежал художник, покуривая сигару и напевая весёлую мелодию, похожую одновременно и на «Французский марш», и на «Марсельезу».

Его лицо имело бледно-зелёный оттенок, а под глазами светились огромные тёмные круги. На полу валялись пустые тюбики красок, кисти и кисточки, испорченный чёрной краской портрет и разломанный на две части деревянный мольберт.

– Валентайн!? – испуганно воскликнула девушка. – Что это?

Художник попытался пожать плечами и произнёс:

– Как видишь – сплошной беспорядок.

– Я вижу, – ответила Розали.

– Ты, наверное, уже успела плохо обо мне подумать, – говорил он, – но не стоит этого делать. Ведь весь этот ералаш – дело рук Жозетты…

– Жозеф… – начала было девушка.

– Да, я знаю, знаю. Не важно!.. Так вот, она вчера, значит, пришла, принесла мне сигары, с таким напудренным белым лицом, и спросила меня, когда я планирую начать работу над её божественными руками. Ну, я и ответил, что не планирую, что у меня слишком много работы, заказы, очередь на год вперёд.

– И-и-и? – нетерпеливо протянула Розали, приподнимая с пола осколки разбитой вазы c рисунком китайского дракона.

– Так вот, стоило мне всего-навсего сказать: «Может быть вы, моя милая, Жозетта…» Как она разнесла вдребезги всю мою квартиру. С ужасом вспоминаю, как она сначала прыгала по комнате, потом покачиваясь, начала расхаживать со стороны в сторону, словно гигантский слон, и так громко орать: «Жозефина! Сколько можно! Я – Жозефина!»

– И-и-и?

– Что, и-и-и?! – возбуждённо произнёс художник. – Я, конечно же, не вернул ей свои сигары. Вот только кто мне будет приносить новые? Покупать – слишком дорого. У меня денег на краски то и нет, приходится довольствоваться карандашом.

– Интересно, – произнесла Розали, раздумывая совсем об ином.

Спустя несколько минут она сказала:

– Как давно ты выходил на улицу?

Месье Валентайн призадумался, покосившись на открытое окно.

– Около месяца тому назад я выходил… Да! Но всего лишь на несколько минут: соседский кот так громко выл, я никак не мог сосредоточиться на искусстве. Сначала я долго целился в него пустым скрученным тюбиком из окна, но потом вышел на улицу и запустив в него лакированными башмаками сына моей соседки-старушки мадам Луизы Шарби. Он разулся перед входной дверью и оставил их в подъезде. Вот он странный! Как же он громко стучал своими каблуками, как американский степист!

Художник поманил девушку к себе рукой. Та, не задумываясь, медленно подошла к нему и присела на стульчик возле кресла.