– Молодец! – это было первое услышанное им слово, когда он, наконец, очнулся, почувствовав себя здоровым, на низком лежаке у оклеенной газетными вырезками стены.

Славик сидел напротив на складном стульчике и уплетал лапшу из большой деревянной чашки.

– Я тут дежурю, старуха сказала, что сегодня ты придешь в себя окончательно.

Торм огляделся. Стена с газетными вырезками справа от него была явно фанерной и принадлежала древнему вагончику. Напротив, по левую сторону, располагался еще один лежак с грудой скомканных одеял. Такими же оказался укрыт и сам Торм. Впереди была перегородка, а в проем за ней виднелась маленькая кухонька с походной электроплитой, погребенной под слоями сгоревшего жира. В окошки на высоте примерно метра полтора лился солнечный свет – не очень яркий, переменчивый, такой, который бывает, когда за окном растут деревья.

– Мы у моих родственников в таборе, – пояснил Славик. – Это вагончик Матери.

– Твоей? – голос Торма, который прежде ему частенько приходилось сдерживать, умеряя его силу, едва звучал.

– Нет. Просто Мать – ее так называют. Она колдунья, лечила тебя. Влила, наверное, цистерну всяких травок.

Только сейчас Торм обратил внимание, что углы вагончика и весть потолок завешан пучками каких-то сушенных листьев, стеблей, пожухлых цветов.

– Так ты и вправду цыган? – спросил Торм, разглядывая все эти "богатства".

"Мышиных хвостов и жабьих лап нет, слава Богу, – пошутил он про себя, – интересно, обнаружила ли она, кто я? И если так, то почему помогла? Кто станет лечить транса, чтобы он продолжил свои злодеяния? Только другой транс. Но тогда лечили меня не травками, а кое-чем посильней…"

– Я цыган по матери, а отца и вовсе не знал, он умер рано, – между тем говорил Славик, – все детство прокочевал. Потом в Москву подался, хотел оседлой жизнью пожить. Но там теперь такой же табор, как и в степи…

Торм слушал его, погружаясь в полусонное забытье. И вдруг мысль простая и болезненная, вырвала его из этого состояния. В том, что случилось, было что-то нелогичное.

Его ранили в живот, хотя защитный кокон находился в отличной форме, и пули обязаны были пройти мимо. Но тут все понятно. Он хотел защитить Славика и единственное, чем мог ему помочь, это развернуть свой кокон и прикрыть его линиями судьбы. От удара головой о борт грузовика Торм потерял сознание, но, должно быть, все-таки успел выполнить задуманное. В том, что, оставшись без линий защиты, он схлопотал кусок свинца, ничего удивительного не было.

Непонятно другое – как он выжил? Единственное, чем это можно было объяснить, пока Торм находился в беспамятстве, его тело "пило" чужие силы. А значит, кто-то принесен в жертву.

Торм проглотил колючий комок, выросший в горле, и оглядел беззаботно жующего лапшу Славика. С его товарищем все было в порядке. От сердца немного отлегло – пришла мысль, что, возможно, натренированное десятилетиями тело и при полной "отключке" сматывало нити осторожно, со всех по чуть-чуть.

– А где другие? – спросил Торм.

Славик вздохнул и поставил лапшу на окно.

– С Лысым все в порядке. А Вася… он умер.

Торм не своим голосом спросил:

– Как?

– Глупо, вот как, – Славик явно был раздосадован, – его и задело-то совсем не сильно. Не ранение, а срамота одна – зад прострелили. Я его к племяннице своей определил. Он хоть и не наших кровей, но мужик был что надо, а ей уже давно замуж пора. Думал, на почве перевязок они и сойдутся. А когда Васек подлечился, они с Лысым напились и в соседнюю деревню на мотоцикле рванули – за добавкой. Губит вас, русских, водка! И ведь знаете же, что это так, а толку… В общем, перевернулись они. Лысому хоть бы хны, а Васек шею свернул – никакая колдунья не поможет.