Он протянул руку с накопителем, не пытаясь приблизиться дальше – невербальный сигнал уважения к её автономии, к её праву на дистанцию.

– Елена, у нас нет времени, – настойчиво сказал Рябов, его тон приобрел командные нотки, типичные для ситуаций выживания, когда социальные условности уступают место примитивным императивам безопасности. – Мы должны двигаться. Сейчас.

Она сделала глубокий вдох, концентрируясь на ощущении воздуха, заполняющего легкие – техника психологического заземления в момент экстремального стресса. А затем приняла решение, основанное не столько на логике, сколько на интуитивном распознавании паттернов, накопленных за годы профессиональной работы с человеческой психикой.

– Прости, Александр, – сказала она. – Я не могу рисковать.

И двинулась вслед за Рябовым к пожарной лестнице, отчетливо слыша за спиной тихое проклятие Александра – не театральный возглас разочарования, а интимное, личное выражение боли, не предназначенное для чужих ушей.

Они быстро спустились по металлическим ступеням пожарной лестницы, тело Елены работало в режиме автоматического выживания – адреналин обеспечивал оптимальную работу мышц, временно блокируя сигналы боли и усталости. Достигнув земли, они побежали к переулку, где была припаркована машина Рябова – неприметный серый седан, идеальный для незаметного передвижения по городу.

– Куда теперь? – спросила Елена, когда они отъехали на безопасное расстояние, её дыхание постепенно нормализовалось, по мере того как парасимпатическая система начинала компенсировать последствия адреналинового всплеска.

– Есть место, где мы можем быть в относительной безопасности, – ответил Рябов, внимательно следя за дорогой и периодически проверяя зеркало заднего вида – базовые протоколы контрнаблюдения. – Я снимаю квартиру под другим именем. О ней не знает никто.

Он вел машину уверенно, но осторожно, избегая основных магистралей, выбирая малолюдные районы – маршрут, намеренно построенный для минимизации вероятности слежки.

– Вы действительно думаете, что Александр лгал? – спросила Елена после долгого молчания, наблюдая за реакцией Рябова с профессиональным вниманием к деталям невербального поведения.

– Я не знаю, – честно ответил он, и его лицо – лицо Костина, напомнила себе Елена, все еще привыкая к этой сюрреалистической ситуации – отразило искреннюю неуверенность. – Возможно, он сам верит в то, что говорит. Если Савченко действительно создал в нем альтернативную личность, то его субъективное переживание реальности может быть абсолютно искренним… и абсолютно ложным.

Эта мысль поразила Елену своим философским масштабом. Что такое истина, если сознание, её воспринимающее, фрагментировано и противоречиво? Если различные аспекты одной личности имеют доступ к разным фрагментам информации, разным воспоминаниям, разным эмоциональным состояниям? В таком контексте традиционные понятия правды и лжи, искренности и обмана теряли свою однозначность, растворяясь в континууме частичных перспектив.

– А ваша история о трансформации? – спросила она, переводя фокус на своего спутника. – Это правда? Вы действительно Антон Рябов, получивший лицо Костина?

– Насколько я могу судить, да, – ответил он, и в его голосе прозвучала фундаментальная экзистенциальная неуверенность, выходящая за рамки обычных сомнений. – Но после того, что Савченко сделал с моим сознанием… я не могу быть абсолютно уверен даже в собственных воспоминаниях. Возможно, они имплантированы. Возможно, настоящий Рябов мертв, а я – просто программа в чужом теле, верящая, что она – он.

Он замолчал, и Елена заметила, как его пальцы крепче сжали руль – непроизвольная соматическая реакция на когнитивный стресс, вызванный метаосознанием собственной эпистемологической неопределенности.