Ночью я вспоминаю, правда, что у меня есть еще одно дело (Марселла уже сопит в две дырочки, но закладка на семидесятой странице, и это прекрасно), и достаю нетбук.

Время от времени ты оставляешь какие-то ядовитые записи в своем блоге – я думаю, ты определенно знаешь, что я его читаю, выяснить это не такая уж большая сложность. Большая сложность, дорогая моя, это оформить твой яд в осмысленные предложения и адресовать их лично мне. Я понимаю, что это трудно, что это не все умеют. Но, заметь, я сейчас пишу это тебе в личку, а не вывешиваю в собственном блоге. Это не потому, что я такая крутая, просто я уже переросла желание публично обнажаться. Тем более делать вид, что это совсем не публично, просто бумаги и ручки в доме не оказалось.

Если ты хочешь честности, хорошо, пусть будет честно. Я захожу в твой блог с единственной целью – еще раз порадоваться, что не стала такой, как ты. То, что и как ты пишешь, меня умиляет и пугает до крайности. Тебе семнадцать лет, как и мне, но ты похожа на старую деву, обиженную миром до предела; ты всех судишь, до всего тебе есть дело, на все у тебя есть собственное мнение, злое и резкое. Я тоже была бы такой, если бы не сама-знаешь-кто. Возможно, провести месяц в клинике – сомнительная альтернатива превращению в ворчливые синие колготки (прости, но чулок – это слегка излишне сексуально); да, мне никогда в жизни не было так плохо, но по крайней мере, я никому не вру. И мне есть что вспомнить – без ярлыка «куда катится мир». И если мне плохо – я кричу, пью таблетки, не пью таблетки, иду или не иду к врачу, иду плакать в подушку, иду плакать в парк вместо занятий. Может быть, это звучит банально (в любом случае я это как-нибудь переживу), но я что-то предпринимаю и никого не виню, потому что никто не виноват.

И еще – на самом деле меня в твоих писаниях коробит единственная вещь (то, что ты срываешь на мне плохое настроение, можно легко простить). Не надо говорить, что весь мир дурдом. Ты там не была.

Мы приехали на вокзал, потом полчаса колесили в такси в поисках гостиницы, в которой нам нужно было поселиться до двенадцати ноль-ноль. С семи утра мои родители успели позвонить уже четыре раза, когда телефон был включен, и еще четырнадцать, пока он был выключен. Лучше бы я его и не включала – мы могли бы рассчитывать на мировой рекорд. Марселла липнет ко мне с вопросами, чего я терпеть не могу, потому что а) красивые далекие города нужно впитывать самостоятельно; б) я не энциклопедия; в) у нее тоже есть органы зрения и слуха, больше ничего не надо.

Потом все резко стало плохо.

Точнее, вы можете расслабиться, с вашей точки зрения, все может быть совсем и не плохо, а очень даже хорошо. Но это кому как. Во всяком случае, в очереди на регистрацию в гостинице я точно поняла, что если лично мои органы зрения меня не обманывают, мне надо срочно обратно на вокзал – потому что в двенадцать ноль два отходит пригородный поезд, и я как раз успею под него броситься.

Блин, почему, когда мне кажется, что я вижу Райдера, я никогда не ошибаюсь?

И мне, честно говоря, все равно, если вы сейчас офигеете. Да, у меня есть большая и роковая любовь, которую я знаю с пяти лет; да, наши родители считают, что мы поженимся; да, она сейчас торчит в той же очереди в стае каких-то не зарегистрированных мной женщин. Или женщины, как всегда, стоят отдельно, а мое воображение дополняет ими Райдера. Неважно. В любом случае Райдер – это опухоль мозга.

Кстати, к слову «поженимся». Когда моя мама видит меня на кухне, у нее начинается страшный педагогический зуд и припадки педантизма одновременно. Ей все равно, что этот бутерброд не представляет собой эстетический объект, что я через десять секунд после приготовления сжую его, и мне при этом будет абсолютно все равно, как он выглядит.