Пройдя через знакомую Австрийскую площадь, мы оказались на Горьковской. Рядом с ней и стоит та самая мечеть, про строительство которой упоминал Марк. Дальше – через Троицкий мост, где всегда дует ветер и открывается живописный вид на Петербург. Марсово поле, потом налево по набережной реки Фонтанки, где даже в темноте туристы пытаются попасть монеткой в Чижика-Пыжика. Рядом с цирком мы повернули на Караванную улицу, а потом, минут через десять, уперлись прямо в Невский проспект. Он гудел и зазывал в свои рестораны, но у нас с Марком был свой кошерный пункт назначения. На углу с тратторией, об открытии которой я как-то писала для одного издания, мы свернули на хорошо известную улицу Рубинштейна. Она воспета прессой как питерская ресторанная мекка и славится своими гастрономическими и алкогольными изысками. Культ улицы Рубинштейна вспыхнул за очень короткий период. Когда-то там ничего не было, кроме двух театров и трех ресторанов. Но в какой-то момент, несмотря на бессовестно растущую аренду, одно за другим стали открываться заведения. За несколько лет эта улица превратилась в негласный символ питерской тусовки, где летом нет свободных мест нигде, кроме ресторанов с белыми скатертями. Туристы, экспаты, менеджеры и безработные – вы можете встретить там всех, включая своего соседа по площадке, которого никогда до этого не видели. Не доходя до Пяти углов, мы с Марком притормозили у памятника Довлатову.

– Люблю, – тыкнув пальцем в бронзового великана, сказал мне Марк. – Он заставляет меня смеяться, когда все остальные уже бессильны. Много раз, сидя один в комнате, я проводил с его книгами целые недели и чувствовал, что внутри меня снова разгорается желание жить. Он уже там, а я еще здесь благодаря ему.

– И как часто у тебя случаются такие приступы затворничества?

– Да по-разному. Я в такие периоды либо читаю, либо сплю. На большее вообще не способен. Даже сексом не занимаюсь, если хочешь знать. Но сейчас я полон энергии и сил, так что буксовать не собираюсь.

– Ну уж про твою сексуальную жизнь мне в последнюю очередь хочется знать, – съязвила я.

Наконец-таки мы добрались до еврейской едальни. Ресторан – не ресторан, скорее гастропаб с приглушенным светом и стенами, на которых были написаны какие-то фразы на иврите. В полумраке под звуки совсем не еврейской музыки мы сели за барную стойку и заказали шакшуку с вишневым пивом. Сбоку стоял юнец, чье лицо было тронуто легкой, еще девственной щетиной. На вид ему было каких-нибудь двадцать три года. Одетый в модный свитшот и с пленочным фотоаппаратом Leica в руках, молодой человек болтал с персоналом и, невзирая на Марка, улыбался мне во все тридцать два.

– Это ваш близкий друг? – спросил меня молоденький, пока Марк отлучился помыть руки.

– Это мой коллега, – вежливо ответила я.

– Ну а ваш коллега не будет против, если мы выпьем кофе на неделе?

– Будет! – резко вместо меня ответил Марк. – Ты не иностранец, это ж сразу видно! И живешь небось в Петербурге!

Марк тыкал пальцем в юнца, словно у него в руках был пистолет.

– Sprichst du Deutsch oder Englisch?[41] A-a-a, по глазам вижу, что nein![42] А значит – никаких свиданий! Все, мы тут едим, also, tschüss![43]

Мне стало очень неудобно за поведение Марка. Он был груб, да и вообще кто дал ему право решать, с кем мне пить кофе. От агрессии и порции незнакомых слов бедный парниша явно растерялся. Он ведь никак не предполагал, что Марк так быстро вернется да еще обрушит на него тяжелую артиллерию немецкого языка. Фельдман вел себя очень глупо и, думаю, сам это прекрасно понимал. В глубине девичьей души мне было приятно, что в нем проснулась собственническая натура. Значит, ему было не все равно. Но та манера, как он это демонстрировал, заставляла меня краснеть.