– Да ладно? Когда успел? – вытаращилась я.

– Ну вот тогда и успел. В прошлом. Еще в Лондоне. Так что в Питер вернулся, считай, девственником. Сама невинность.

Такая самоирония Марка меня очень позабавила. Он не был, конечно, Аленом Делоном и не пил одеколон[36] вовсе, но успехом у женщин явно пользовался. Так или иначе, к тридцати большинство из нас подходит со своим багажом. Другой вопрос: хотим ли мы про этот багаж знать?

В наших разговорах мы напрочь утратили чувство времени. Люди вокруг уже сменили друг друга аж по нескольку раз. А наша тройка – я, Марк и бабуля, – словно три товарища, оставалась верна себе. Есть такое негласное правило, что с малознакомыми людьми не принято разговаривать о политике и религии, так как ненароком можешь собеседника оскорбить. Но в случае с Марком я решила стать злостным нарушителем:

– В твоей семье было принято соблюдать шаббат?[37] На ортодокса ты явно не тянешь, но, может, есть что-то особо важное для тебя?

– Иудаизм в нашей семье не культивировался. Отец был человеком науки и находил свое объяснение многим вещам, что свойственно ученым. Мама, помню, что-то рассказывала, в пятницу зажигала, как положено, две свечки, но никогда не требовала от меня строгого соблюдения правил. Хамса[38] мне вообще досталась в подарок от одного араба из Лондона.

Марк вытащил из-под белой толстовки серебряную цепочку с небольшим амулетом в форме ладони и гордо показал мне.

– А ты, вижу, звезду Давида носишь? Хоть знаешь, что она означает?

– Конечно! Она указывает мне путь, чтобы не потерять жизненный ориентир. А еще напоминает про еврейских прабабушку и прадеда. Так что имею право! Если я когда-нибудь уеду в Нью-Йорк, пойду устраиваться на работу к евреям. Только придется подучить иврит перед этим, дабы приняли за свою.

– Тут учи не учи – за свою не сойдешь, Лизавета, больно внешность у тебя неподходящая, – сказал мне Марк. – Да почему для тебя так важно быть еврейкой?

– Как говорила моя прабабушка Сара, если ты хоть немного талантлив, значит в тебе есть чуточка еврейской крови.

Марк рассмеялся.

– Ну да, из песни слов не выкинешь. Права твоя Сара была! Слушай, а не дойти ли нам до Рубинштейна поесть шакшуки?[39]К тому же, как-то подвигаться хочется, размяться, что ли.

– Warum nicht?![40]– ответила я, ведь расходиться мне совсем не хотелось.

Марк отлучился на несколько минут, а когда вернулся, очень долго копошился, пока надевал свою куртку. Он зачем-то тряс ею и что-то без конца проверял. Потом стал перекладывать телефон и кошелек из кармана в карман. Мне так надоело на все это смотреть, что я отвернулась к окну и о чем-то задумалась. Марк выдернул меня фразой:

– Все, я готов. Идем! – радостно сказал он мне, разрешив все свои мнимые проблемы.

Я посмотрела ему в глаза и уже была готова съехидничать, как боковым зрением заметила бумажку в пятьсот рублей, которая лежала у одного из бабушкиных стаканов. В этот момент Марк бережно придержал меня за локоть и сказал:

– Пойдем, Лиз, а то шакшуки нам не достанется.

Мы вышли на улицу, наполненную звуками вечернего Петербурга. Было темно и сыро, еще по-мартовски грязно, но при этом в воздухе чувствовалась особая весенняя свежесть. Глубоко вдыхая не самый чистый городской воздух, я ощущала себя спокойно и умиротворенно. Марк наблюдал за выражением моего лица, которое не могло скрыть удовольствия. Такая простая вещь – поговорить с умным и при этом нескучным человеком – всегда делала меня немного счастливей. У нас явно были общие точки соприкосновения, хоть Марк и не спешил раскрывать свой сундук с секретами. Почему после стольких лет он вернулся в Россию, имея возможность, по сути, жить где угодно, для меня оставалось пока загадкой.