Я передаю подруге дымящуюся кружку и, не сдержав стона удовольствия, отпиваю горячий напиток. Удивительно, как быстро тепло распространяется по моему телу, помогая почувствовать себя лучше.

– Как собеседование?

– Никак, – выдаю, отправляя в рот ложку малинового варенья, и тут же улыбаюсь. – Но место мое!

Хотелось бы мне радостно подпрыгнуть и кружить по комнате, бросая в потрескавшийся потолок стократное «спасибо», но здравый смысл все-таки берет верх. Не в моих правилах ликовать, когда близкий на глазах рассыпается на кусочки, совершенно не представляя, что делать дальше.

– Умеешь ты нагнать жути! – Петрова пихает меня в плечо, успев не на шутку испугаться, что и я сегодня осталась не у дел.

– Я так и не встретилась с этим Лисицким. Провозилась в туалете, пока сушила рубашку, а когда влетела в приемную, секретарша сказала, что я опоздала. Думала, умру от разрыва сердца! – я передергиваю плечами, вспоминая, как успела похоронить свои мечты о престижной работе.

– В общем, думала все, но эта дама в очках велела мне зайти в отдел кадров. Так что с понедельника выхожу.

– С чего бы это? Если с начальником ты так и не встретилась? – не может скрыть своего удивления блондинка, замирая с поднесенной к губам десертной ложкой.

– Кто их знает? Может, остальные кандидаты главного не впечатлили? Мне без разницы! Единственное о чем я думаю, так это о том, что о поисках работы, наконец, можно забыть.

Если жестокая инквизиция моих лодочек была воспринята вселенной, как акт жертвоприношения, я вполне готова смириться с гибелью любимых туфель, в результате обретя долгожданное место в солидной фирме.

– Счастливая, – с завистью взглянув на меня из-под пушистых ресниц, Петрова выдает тяжкий вздох. Пожалуй, самый громкий и протяжный из всех, что я когда-либо от нее слышала. Я отставляю кружку, и делаю то, что умею лучше всего: пододвигаю свой стул к подруге и обнимаю за плечи, устраивая голову на ее плече. Она, как и всегда, пахнет ванилью, немного табаком, ведь наверняка не удержалась и все-таки выкурила сигарету, стянутую у ни о чем не подозревающего Федора, и что самое горькое – разочарованием, тяжелым облаком окутавшим ее ссутулившуюся спину и теперь витающим вокруг нас.

***

Мне дали три дня. Я подготавливала себя морально, немного опасаясь, как вольюсь в коллектив, наверняка разношерстный по возрасту и взглядам на жизнь. Это все же не вуз, где все на равных, и начинают свое соперничество многим позже, чем успевают обзавестись парой-тройкой добрых знакомых. От волнения, я позабыла сон, оставив в своем рационе лишь плиточный шоколад и килограммы песочного печенья. Уплетала за обе щеки сладкое, и листала свои конспекты, всерьез вознамерившись освежить знания. Раз за разом перечитывала лекции, пока случайно не наткнулась на общую тетрадь, исписанную чужой рукой. Сердце пропустило удар, а пальцы уже поглаживали глянцевую обложку с изображением красного байка на фоне огненного заката. «Игорь Громов» — написано не очень-то и разборчиво, но мне ли не знать, кто владел ею до меня?

Сейчас и не знаю как сложилась его жизнь, но не на секунду не сомневаюсь, что об угловатой первокурснице, размазывающей тушь по щекам, он никогда не вспоминал, прекрасно обходясь все эти годы без ее глупых сообщений и краснеющих щек. Но даже осознание собственной ненужности не мешает моему сердцу ускорить свой ритм, когда память услужливо выпускает на поверхность те крохи, что я все же успела сохранить в душе: трепет, окутавший меня в ту секунду, когда парень прижимал меня к груди, желая остановить поток слез, орошающих мои щеки, волнение, что я испытывала, собираясь на премьеру спектакля, и восторг, непременно охватывающий меня всякий раз, когда я получала очередное послание от Гоши. Первая любовь не забывается, и в этом заключается ее прелесть: несмотря на плохой конец, вспоминаешь о ней с каким-то необъяснимым теплом…