В российской эмиграции в последнее время стало как-то модно, выражаясь языком наших молодых лет, «лажать» Бродского. На приведенные мною цитаты мне возразят: поляки, мол, нам не указ. (А я ведь не процитировала пророчества Павла Едлины относительно Нобелевской премии – то-то крику было бы!) Но я почти не возражаю: в оценках русской поэзии мне «поляки» тоже не указ. Да и соотечественники, честно говоря, тоже – за редчайшими исключениями. Я просто рада, что с Павлом Едлиной (читателем подлинным, ибо нет читателя лучше, чем переводчик исследуемого текста) мы сходимся во мнениях.

(…)

– Давали ли стихи Бродского какие-либо импульсы к появлению ваших собственных стихов?

– Я не могу сказать, что это было. Я могу сказать, как я относилась к его стихам. Мне они очень нравились. Но первые два года это не был еще тот уровень… Хотя, скажем, «Шествие» я очень любила, но не целиком. Бродский для меня начинается с 1962 года всерьез – с «Шествия», с «Рождественского романса», со стихов того времени. Тут я как-то вот врубилась окончательно в Иосифа. Для меня есть разница между «Шествием» и «Петербургским романом», который читаешь, но это все учеба, учеба, учеба. А «Шествие», при всем, может быть, с сегодняшнего дня глядя, несовершенстве, – это Бродский. Это уже действительно Бродский. Он уже взлетел, он уже летит. Как летит? Может быть, он делает где-то там «бочку» или «мертвую петлю» не очень удачно, это не важно. Он делает эти фигуры высшего пилотажа. Это уже не учеба.

– Учитывая, что вы такие разные поэты, вы, видимо, и по сегодняшний день не всё принимаете у Бродского?

– Это я скажу. Дело в том, что я всегда ищу не стихотворение, а поэта. И тут я нашла поэта. И, в общем, я принимаю практически всё. Потом я где-то у кого-то разыскала… Безумно люблю «Зофью». Не «где-то у кого-то», а у Миши Мейлаха, который сказал: «Бродский не велел переписывать». Но я все-таки села и переписала, и распространяла. Пропагандировала я Бродского везде. Я помню, меня пригласили выступить в Институте востоковедения [ошибка памяти, на самом деле во ФБОН. – Прим. нынешнее], и после своих стихов я прочла большой кусок из «Исаака и Авраама». Я была страшно увлечена этой поэмой. И тогда уже поняла, какой у нас с Бродским разный подход. Один вечер мы с ним сидели у него в этой половинке полуторной комнаты, когда «Исаак и Авраам» не был еще целиком написан. Он мне читал куски, а другие подробно рассказывал. И вот этого я не могла понять. Это не для меня. Последний раз году в 61-м я пыталась писать что-то типа поэмы. Нет, этого я не могу. У меня совсем другой подход, Я думаю, что у нас единственное, что общего, – уже заглядывая в будущее, – это идея, что поэт – инструмент языка. Это слушание и служение.

– Подчинение?

– Подчинение, но не покорное подчинение. Не покорное, а такое, чтоб сам язык радовался.

– Вопрос о языке абсолютно центральный для поэтики и поэтической идеологии Бродского. И поскольку у вас с Бродским общая судьба жить вне родины, расскажите подробнее, что происходит с языком поэта в эмиграции?

– Вы не читали мое выступление «Язык поэта в изгнании»9?

– К сожалению, нет. А где оно состоялось?

– Это было в Милане в 1983 году. Потом оно было напечатано в «Русской мысли». Дело в том, что есть очень интересная разница, которую я наблюдала между прозаиками и поэтами. Гораздо больше русских поэтов, живущих на Западе, знают язык той страны, где они живут, чем прозаики, Потому что для прозаика это опасно, а для поэта плодотворно. Я не знаю почему, но это так. Я знаю, что поэт в сражении с этим языком, со своим знанием чужого языка… Причем это сражение, при котором он берет у побежденного трофеи. И не просто у языка, а именно у этого столкновения языков. У меня в этом смысле, да и у Иосифа, присутствует еще третий язык, польский. Это тоже очень интересно – столкновение с близким языком. И, как я поняла, пробыв две недели в Польше в августе 1988 года, очень агрессивным. Я, когда вернулась, должна была переводить себя с польского на русский, потому что он вторгался, страшно вторгался.