– Предупреждаю, один дошлый пошляк ничего уже не хочет от девчонок…

– Что ты, ярочка?.. Что ты? – засиял весельем Эвергетов.

     Катька шестым чувством поняла, что они с отцом попали в беду, настоящую беду, и обмякла, последний раз сорвавшись на истерику:

– Что щеришься, недопёсок!? Пусти! – А сама дала предательский ход назад.

     Он, не церемонясь, ударил ее в бровь. Она осела на тропу, мажась кровью.

– За что?!.

     Эвергетов хладнокровно отволочил ее в лес и стал избивать.

– Лыко надо слупить…

– Прошу, не делайте этого…

– Вольница – это тебе – не… крепость.

– Урод!..

– Ярочка… – Эвергетов сильно взял на затылке ее головы изрядный пучок волос, потянул наверх, она поднялась вместе с его рукой, застонала, он зацепил ее ноги и выдернул на руки. – А ты ведь недостающая до полной квоты единица. – И пошел куда шел – к железной дороге.

     По пути он посыпал ее калёным гневом и время от времени припадал на ходу к губам, целовал их взасос.

     У насыпи он опустил истерзанную ношу на камни. Дождался когда из лесного коридора, выстриженного железнодорожной колеей, стремительно выползет поезд-пила.

– Ну, горе мое лыковое, погрешила ты, уверен, – не видел папа! – немало за свои недолгие шестнадцать  лет, но через муки мучительные прошествуешь куда надо – не бойсь. Кем-то обнаружишь себя еще, не грусти…

     Он переадресовал ее на шпалы, а когда состав вьюжно разрезал ее сжатое в комочек тело, Евгений отдельными участками своей кожи пропитался утешительным содроганием стальных рельс.

     Вера нам комментировала полученную ситуацию так:

– …Опечалились сосны и березы на подступе к самому озерному берегу, у воды… И у пирса, где лодки стоят на приколе и погромыхивают цепями, в надводном пространстве нечто светло-телесное мерно покачивается в такт дыхания озерца, очень похоже – вижу – в одной из лодок обезглавленный труп мужчины…

     На рассвете ее слова обнаружили свое подтверждение – действительно, в Горенках обнажилась кровавая работа палача-фантазера.

     На нос лодки Эвергетов возложил исполосованный торс Смидовича, – и когда я подходил к лодке то увидел, как на днище орудовала остистая нутрия, аппетитно выедавшая  сочные брюшные внутренности. Последним запоминающимся штрихом был ранний планёр-ястреб, который испуганно отпрянул ввысь…

     Да, тяжелое, далеко не ласковое, имя – Эверг. На мой слух так произношение его – просто свирепое и, я бы даже сказал, угрожающее. Более, чем, кажется, «следовало бы».

     Меткой принадлежности этого астенического монстра к человеческому обществу, как легко понятно и так, и признаком самоданности, несомненно, служат – глаза, исполненные до краев благородной грусти. Как часто бывает у многих благоверных людей. По многочисленным рассказам о нем и по фотографиям – а жилище было теперь оккупировано нами – он был как бы в трауре, да замер, видимо, там, где его меньше всего ожидали мы, следопыты: в уголке, где его приласкала – уверенно утверждала Вера – женщина, на нахождение которой подсказали всё те же таинственные стимулы, приходящие к нему из вне. А, потом, при нем работал один из общепризнанных основных инстинктов – инстинкт стремительного перемещения. У нас, в «Соболе», сложилось такое впечатление, что Эвергетов заключил договор с приземным ветром, который доносил ему информацию о всём, что может его интересовать на земле грешной, и он, «проникнув сутью» и «напитавшись определенным образом чужими монадами», а может быть и по ничтожному запаху, оставленному какой-нибудь самкой, как бы по безукоризненной стратегии уходил отыскивать новую подружку по внушенным ему особенностям.