Зашли в тесную прихожую, хозяйка с полотенцем спускалась по лестнице почти в темноте. Крепенькая старушка. Роста высокого, хоть и ссутулилась уже изрядно, взгляд непонятный, вроде сердится, вроде скорбит. Но сдержано заулыбалась щербатым ртом, а мешки увидела, так вообще обрадовалась.

Мужики, стянув картузы помолились в темный угол, откуда слабым светом поблескивала лампадка, никакого лика не освещая, так светила, что б только красный угол обозначить.

– Доброго, вам здоровичка, Антонина Петровна. Вот, добрались. Куда провизию ставить?

Старушка показала на дверцу под лестницей, на пояске отогнула нужный ключик, отворила дверь и деловито отодвинулась, открывая путь будущему постояльцу. Филипп поставил мешки в глубь кладовки, и пошел за оставшейся поклажей.

На улице, около брички стоял городовой.

– Ну-ка, малец, где батька, зови.

– Да не малец я уже, мне тринадцать лет.

– Значит, ты и плати. Твоя кобылка? Значит плати.

– Так за что платить то? Стоит кобылка, никого не трогает.

– Не положено здесь кобыле. Значит, плати.

Филипп пошел в дом и позвал отца. Тот вышел, достал бумажник.

– Здравы будете, Ваше Превосходительство. Вы уж простите нас, не местные мы. Сколько надо заплатим.

Городовой облизал толстые губы, задумался.

– Рубль!

Ого! Тятенька не стал торговаться, себе дороже с городовым тягаться. Расплатился. Тот ушел, довольно поглаживая закрученные усы. Филипп забрал все, что оставалось в бричке. Отец стал хмурым, молчал.

– Себе забрал деньги то, нет на него управы, не справедливо. Пол барана ни за что. Другой раз оставлю Савраску на постоялом дворе.

В тот момент впервые слово несправедливость в голове у Филиппа привязалось к закону, к власти. Городовой, он кто? Он власть. Власть это закон, предписанный Императором и Государственной думой. И за соблюдение этого закона всеми, городовой получает жалованье. И нет такого закона, что бы каждый раз, когда возница останавливается, ему положено платить городовому. Сколько приезжих останавливается в Астрахани. И все, будьте любезны, платите. Все эти мысли свои Филипп рассказал тятеньке. Они стояли на пороге. Выражение лица у Никиты Демьяновича изменилось, стало каким-то тревожным.

– Не думай об этом, Филиппка. Не нам судить. Они закон знают им виднее.

Из-за двери выглянула Антонина Петровна, тятенька встрепенулся, как будто стряхнул с головы упавший лист, взял у сына корзинку с салом и вошел в дом.

Все вместе они поднялись на второй этаж, Антонина Петровна отодвинула щеколду в угловой двери, перед ними открылась залитая светом от большого окна, крошечная комнатка. Она была такой маленькой, что часть Анны Петровны находилась за дверным проемом. У стены стояла аккуратно заправленная кровать, под окном табуретка и маленький столик. Тятенька достал из-за пазухи небольшую иконку, поцеловал сам, дал поцеловать сыну и поставил на стол. Торбу со скрабом засунули под кровать.

– Завтрак в восемь, обед в гимназии, ужин в восемь, воду в чан гимназисты носят по очереди, уборная на заднем дворе, баня через забор на соседней улице. Вроде все. Да, гостей не больше двух.

– А сестер?

– Сестер можно…

Твердо отчеканила и вышла из комнаты. Тятенька сел на табуретку.

– Там, на Сенной улице есть библиотека, запишись, вот 20 копеек. Да и на калачики держи 80 копеек. Скоро маменька соберется, приедем в гости, там будет видно, что еще за нужда появится.

Никита Демьянович встал, обнял сына, и начал спускаться по скрипучей лестнице. Филипп поплелся за ним, еще не осознавая, какая жизнь ждет его в Астрахани, но подумал, что с городовым ему придется встретиться еще не раз… И городовые будут разные…