Исай Георгиевич Шутов не такой. Он без толку матюкаться и плакать не станет. Тёртый он тип, раз в заокеанские академики пролез: ходы-выходы знает, и пропуска к ним имеет, на любой случай. С распиской-то в руках до самого-самого верху дойдет. Аж до самого Главного. С Сан Саныча-то неподдельной подписью. Осрамит Ходикова на весь мир и достойно накажет. Ладно если только оштрафует, тринадцатой зарплаты лишит. И пенсии. А что если еще чего похлеще придумает с его-то ёмким, неугомонным и, несомненно, подлым умом. Изобретатель все-таки. А что если вообще – вечный позор и тюрьма?

Хотя, с другой стороны – откуда, собственно, было Сан Санычу предугадать, что с распиской этой судьбоносная такая оплошность выйдет? Не мог же он, в самом деле, заранее знать что за неистовый механизм – эта самая, академика Шутова «Машина Времени». И что за коварный, прямо-таки подколодной змеи потенциал в ней, за внешне относительно невредными чертежами и формулами заложен…

Ему ведь попервоначалу и самому эта идея вполне даже интересной показалась, занимательной, перспективной: по ошибкам прошлого поганой метелкой пройтись. Дусе, к примеру, побольше ласковых слов за их долгую совместную жизнь подшептать. Задним, как говорится, числом и порядком. А то ведь по будням-то всё просторного времени за тридцать лет, как следует, не нашлось. Или опять же – всё ту же Дусю свою чем-нибудь поистине стоящим, всемирно-историческим побаловать. Спасенную, к примеру, тополиную Искоростень, столицу древлян-погорельцев, к ногам ей положить. Как Шлиман в свое время женке своей – им лично, собственноручно отрытую Трою. Чтобы было и у нее что-то своё, материальное ощутимое, чем можно перед подругами похвастать. «Вот мол, какой у меня супруг, не просто замшелый планктон офисный, а значительный, по глобально-эпохальным решениям специалист…»

Ради такого дальновидного дара любви Сан Саныч ни времени своего в последующую за визитом академика Шутова рабочую неделю не пожалел, ни сил. Ночами, что студент в сессию – сидел, чертежи с формулами сверял, туда по многу раз прогонял, и обратно. И днем тоже с шутовской той папкой не расставался. Справки в библиотеке наводил, на счетах с утра до вечера щелкал, да и гуглил до полнейшего отупения.

Так, за пару бессонных рабочих суток освежил-таки Сан Саныч в своей памяти подзабытую было теорию относительности. Ничего-то в ней, как выяснилось, со времен его, сорокалетней давности «физтеха» не изменилось. Так только, по мелочам, что-то из потенциальных возможностей прибавилось, что-то, наоборот, права на научную свою состоятельность не оправдало. И пионы Ходиков повторно одолел, и парадоксы с разлетевшимися во имя науки близнецами. Получил еще раз общее рабочее представление о достижениях в физике элементарных частиц, о кварках, о мезонах, о лептонах, о больших и малых поперечных импульсах и прочей, сосуществующей с человеком невидной мелкоте.

Основательно и научно подковавшись, ознакомился Сан Саныч, наконец, и с заключением шутовского проекта. Тоже мысленно с его монументальностью согласился.

В заключительной части своего труда, на первый взгляд, вроде бы и вовсе даже некстати, Исай Георгиевич взялся за критику позиции популярного столичного публициста Погодина. В проведенной «Вестником Демократии» дискуссии на тему «Мы – и наши Силы!» публицист этот, отвечая на вопрос – «А был ли сталинизм в нашей стране явлением неизбежным и закономерным?» – заявил, что дескать, спор об альтернативной административно-командной модели социализма следует считать принципиально неразрешимым, так как задним числом нельзя сказать и доказать, могли ли события развиваться иначе, как впрочем, нельзя доказать и обратное. Никак нельзя, и точка.