Больше всего свечек горело на круглом подсвечнике перед громадным образом в отдельном киоте, укреплённом на возвышении перед иконостасом. На полу, в полукруге ступенек, ведущих к киоту, стоял кувшин с развесистым букетом белых цветов. Кеша подошёл ближе, будто его позвали. Поднялся по ступенькам, потрогал латунный поручень. Потом поднял глаза. Женщина с ребёнком на руках спокойно смотрела на него, словно чего-то ждала. Кеша не совсем понимал – чего.

– Знаешь, я совсем один, – неожиданно для себя сказал он.

– Нет, не один, – ответил Образ.

В этот момент один из мужиков стал с громким скрипом подниматься вверх по шаткой лестнице. Тотчас на колокольне снаружи ветер слегка шевельнул колокол, и он издал едва различимый звук, похожий на выдох из бронзовой груди.

Тогда Кеша прислонился лбом к толстому стеклу, хранившему отпечатки множества человеческих прикосновений, и, беззвучно шевеля губами, рассказал латунному поручню и круглому плетёному половику про Веру и про своё напрасное предательство, про поездку в Тольятти, про надменных коллег и неуступчивых девиц, про свое скучное прошлое и беспросветное настоящее… Потом он ещё постоял с закрытыми глазами, жалея себя и припоминая, на забыл ли какой из обид. Нет, вроде ничего не осталось в жестяной коробочке души, которую так давно не открывали. Тогда, покачнувшись, он спустился с двух ступенек, вышел, не оглядываясь, на крыльцо храма и остановился, осматриваясь. И в это мгновение безразличный к нему город, низкое серое небо над крышами чужого жилья, перспектива возвращаться в Останкино в компании равнодушных коллег и даже собственная заурядная жизнь впервые за долгое время показались ему… как бы это сказать поточнее?.. сносными.