Гришины глаза загорелись благодарностью и теплом, он взял Женину руку и ласково сказал:

– Чтобы ни случилось, ты навсегда останешься для меня единственной, запомни, Женька. Там я не останусь, клянусь, а уж коли удастся вдруг хорошо устроиться, постараюсь вытянуть и тебя, хоть на время.

– Да нет, Гриша, это нереально, сам понимаешь, ведь у меня дочка. Да и не вернёшься ты, я почти уверена.

– Ну не раб же я, в самом деле!

Она ничего не ответила, лишь грустно покачала головой. Немножко помолчав, Гриша спросил:

– Ну, а ты-то хоть, счастлива? У вас был такой бурный красивый роман! А последнее время мне кажется, что что-то не так, уж больно ты домой не торопишься, даже 8 марта я вас вдвоем с Алёнкой на бульваре встретил.

– Всё хорошо, ведь у меня есть очаровательная дочка, любимая работа, эх, если бы за неё ещё платили бы, как в советские времена.

– Ну, а его-то ты любишь?

– Пока ещё люблю, но он всё делает, чтобы это прошло. Только, ради Бога, не расспрашивай, и так тошно! Знаешь, не люблю я неприятностями делиться, впрочем, как и ты, и, возможно, это наша с тобой ошибка: многое можно было бы избежать, будь мы пооткровеннее…

– А знаешь, что тебе все завидуют? Думают, самая счастливая, ведь ты у нас всегда такая весёлая, как птичка, красивая и нарядная, и муж дипломат, разъезжает по загранкам.

– Ну и зря, у них сейчас тоже не мёд. Если хочешь быть счастливым, будь им, как говорит мой любимый Козьма Прутков, вот я и стараюсь, насколько получается. Демонстрировать свои страдания – показуха и распущенность, да это лишь усугубляет боль. А ты, Гриш, извини меня, дуру, я ведь ничего не знала и тоже думала, что у тебя всё в ажуре, вечно ты с этой крысой Пасюк носишься, и не подойдёшь к тебе.

– Это верно, он меня на шаг не отпускает, ещё и Сонька проходу не даёт, днём нагуляется, а вечером изводит слежкой. Ни друзей, ни родственников ко мне не допускает, всех отвадила. По телефону, и то не даёт поговорить, сразу истерики закатывает.

– Она вообще не подзывает тебя к телефону, обругает, и бросает трубку. Вот я и перестала звонить, противно и унизительно. И на тебя обижалась, ведь ты же не её собственность, что за хамство! Неужели нельзя было поставить её на место?

– Да я и не знал, она с трубкой сразу на кухню убегает.

– Гриш, а помнишь, когда-то здесь была раздевалка Чистопрудного катка, и ты мне после катания оттирал онемевшие от холода ноги и приносил кофе с горячей булочкой.

Они молча доели, мысленно возвращаясь в прошлое. Официант принес им шоколадное мороженое и чёрный кофе. Гриша вновь поднял бокал хереса:

– За наше детство! Знаешь, я обожал ходить с тобой на каток! Ты так здорово каталась, а как кружилась, прыгала – глаз не оторвёшь, и я всегда хвастался тобой.

– Не болтай, и ты не хуже, мы ведь вместе в саду Милютина фигуркой занимались.

– Ну, до тебя мне далеко… Я на разряды не сдавал

– А помнишь нашего тренера? Ему тогда 68 лет было, а как он катался! И устали не знал.

– Конечно, помню, на него вечно уборщицы ругались, даже свет на катке гасили, а он и в темноте с нами занимался.

– Ладно, Гриш, допивай кофе, мне пора. Да и прохладно становится: все, кроме нас с тобой, во внутрь перебрались… Писать-то хоть будешь?

– Да разве я смогу не написать тебе, Женечка? Только куда, бродяга ты моя!? Ну, и ты не забывай меня, ладно?

– Мой адрес не дом и не улица, Мой адрес Советский Союз, как пели раньше… Теперь его, увы, не существует… Пиши Хатанга, до востребования. Ну, а потом в Москву, тоже лучше до востребования. А то, знаешь…

– Да понимаю я всё, Женечка.