Рэдик снова стал худым и дерганым, тусклая шерсть летела с него и собиралась по углам. В коридоре стоял унылый запах псины и бедности.

Однажды к родителям без предупреждения заехали старые друзья, и моя сильная и уверенная в себе мама закрылась в ванной комнате. Ей было стыдно, что мы живем в такой грязи.

Тоска и разруха опускались на семью, и мне казалось, что дело в этой собаке.

До ближайшей ветеринарной клиники было семь остановок. Нас с огромным тощим слюнявым псом выгнали из троллейбуса почти сразу. И пять остановок мы с ним шли пешком.

– Вот ведь доходяга, – сказал ветеринар и похлопал его по тощему крестцу. – Нормальные заводчики таких усыпляют.

– Он был очень красивый, – сказала я.

– Теперь и не скажешь. – Ветеринар вопросительно посмотрел на меня.

– Можно сделать какую-нибудь операцию, чтобы он нормально дышал?

Ветеринар взглянул на мои облезлые ботинки:

– Его можно только усыпить.

– И сколько это будет стоить? – Я почувствовала, как холодок побежал по спине.

– Для этого он должен прийти с совершеннолетним хозяином. С папой или мамой. – В глазах ветеринара тоже разлилось что-то холодное.

Был конец дня, час пик, и я не стала пытаться залезть с собакой в троллейбус.

Мы пошли назад. Рэдик проголодался и совал голову в каждую урну, обнюхивал каждую валяющуюся у тротуара обертку. Мне надоело тащить его, и я отстегнула поводок. Рэдик тут же затрусил вперед. Рядом неслись по проезжей части машины. Я с замиранием смотрела, как он подходит к дороге совсем близко. Смотрела и молчала. Рэдик отбежал далеко вперед и тыкался носом в руки прохожим. Прохожие шарахались и кричали: «Чья собака?»

Я шла, спрятав поводок за спину.

Рэдик бежал впереди, но не убегал совсем. Когда я сильно отставала, он останавливался и ждал. Наконец на его пути попалась мусорка, и он застыл у бака, принюхиваясь. Совсем рядом со мной остановился троллейбус. Я запрыгнула в него. Двери закрылись. Рэдик жевал что-то у мусорки, низко наклонив голову.

В прихожей по-прежнему пахло псиной и прямо возле двери красовалось большое сальное пятно на обоях.

Я повесила поводок на крючок. Пошла на кухню, поставила на огонь чайник. Рядом на плите стояла кастрюля с недоеденной Рэдиковой кашей.

Не знаю, сколько времени прошло. В квартире запахло гарью. Чайник сгорел. Я сняла его с плиты и заново наполнила водой.

Вскоре в замке повернулся ключ. Пришла мама.

– Почему у тебя собака на улице болтается? – спросила она. – Иду, а он у подъезда сидит.

Следом за ней зашел Рэдик. Грязные слюни висели до земли.

– Он убежал, – сказала я.

– У него еда есть? – спросила мама.

– Есть.

Я вывалила кашу в миску. Рэдик подошел и начал есть. Потом он вылизал миску и, не глядя на меня, ушел на свое место.

Рэдик вел себя со мной как раньше – просился на улицу, слушался, пригибался, когда ругали, подходил, когда я его звала. Он перестал делать только одно – вилять хвостом. Когда возвращалась мама, он стучал хвостом так, что пыль шла из старого коврика. Когда приходила я, его хвост шевелился еле-еле.

Отец уходил постепенно. То исчезая на ночь, то появляясь. Худая и замученная работой и вечным безденежьем мама варила по утрам кашу, а отец говорил:

– Почему у тебя такое скорбное лицо? Женщина должна выглядеть весело. Чтоб на нее было приятно смотреть.

Смотреть на меня ему тоже было не очень приятно. Он постоянно придирался и делал замечания. Он говорил:

– Ты превращаешься в бабу.

Баба. Странное новое слово, которым отец раньше никогда не пользовался.

Сам отец внезапно расцвел. Кажется, у него появились деньги. А у нас деньги не появились. Иногда он приносил для Рэдика большую кость с блестящими белыми хрящами. И подолгу смотрел, как Рэдик жадно ее грызет. Кажется, мой отец любил эту собаку больше нас.