– Мы бойцы Красной Армии, пробиваемся к своим из Могилёва! – и тот час же упал без сознания.

Что происходило со мной в тот момент, мне сказать трудно. Практически всё это время я находился в бессознательном состоянии. Очнулся в госпитале, в Москве. Чистые простыни, молодые медсестрички, вкусная еда. На календаре 20 октября 1941 года. Истощенный, с видом, словно скелет я пытался вставать. Мне нужен был телефон, чтобы позвонить родным и оповестить их о том, что я жив. Но, к сожалению связи, в госпитале не было, только ВЧ, да и то у командного состава. Центры связи были разрушены входе бомбардировок города.

Пролежав десять дней в госпитале, я после лечения, сумел подняться. Мне восстановили документы, и направили на пересыльный пункт, для получения нового назначения. Как только я вышел из госпиталя, ко мне подошли двое в форме НКВД.

– Товарищ сержант, на минуточку можно вас? – сказал один из них.

– Да, конечно, а в чем дело? – удивленно спросил я

– Вам придется с нами проехать, все вопросы потом! – сказал лейтенант госбезопасности, открыв дверь служебной «М-ки».

«Ну, вот и все! Наверное, арест…» – подумал я, сев к ним в машину.

Меня привезли на Лубянку, провели в кабинет и посадили на стул. Передо мной сидел молодой следователь, в звании капитана, уже имеющий орден красной звезды на груди.

Вскоре он инициировал диалог:

– Я следователь НКВД, капитан Зубов. Я веду ваше дело!

– А разрешите узнать, какое собственно говоря, дело? Что я совершил?

– Вы подозреваетесь в проведении ряда диверсий на складах под Юхновым!

– Да это бред!!! Мы с ребятами почти два месяца бродили по лесу, что бы к своим прорваться! Ну, какие мы диверсанты – то? Товарищ….

Перебив меня, и ударив кулаком по столу, капитан закричал:

– Молчать гнида! Я тебе не товарищ, а гражданин следователь! Знаешь сколько, таких как ты, мне байки травят? Каждый хочет оправдаться, аж уши пухнут. Ты чего думаешь, что ты самый умный, да? Я вас вражью силу за полуверсты чую. Давай говори когда, кем и где был завербован?

– Я не понимаю, о чем вы? – повысил голос я.

Как вдруг почувствовав сильный удар в спину, я рухнул на его стол, разбив себе бровь.

– Подними это д*рьмо! – приказал он стоящему у двери ефрейтору.

Он поднял и усадил меня на стул.

– Ну, говорить то будешь, нет?

Я, превозмогая боль ответил:

– Что говорить то? Мы пробивались из окружения, на наш госпиталь напали немцы, атаку отбили. Полковник Литвинов отдал приказ собрать остальных бойцов и идти на прорыв, а сам остался нас прикрывать!

Опять перебивая меня, он закричал:

– Ты знаешь, что у нас приказ по этому поводу, касаемо тех, кто приходит с той стороны? И твои, окруженцы, между прочим, наклепали на тебя признание, дескать, агитировал на переход к врагу, вёл антисоветские разговоры, придавался панике, проявил трусость при обороне госпиталя. Да ты понимаешь, что за такое я тебя прямо сейчас шлёпну!

– Это полнейший бред капитан! Мы воевали геройски, до последнего патрона. И если бы не наши командиры, лежали бы сейчас в земле сырой. Так что все ваши признания – это своего рода поклёп!

Капитан, сжав кулаки, злобно выдохнув, произнес:

– Понятно! Сотрудничать не будем, значит. Ефрейтор, давай-ка всыпь ему как следует, чтобы до печенок дошло!

Сидя на своём месте и закуривая «Беломор», Зубов наблюдал картину крайней жестокости. Этот ефрейтор избивал подследственного как мог. Истязания продолжались минут восемь, пока следователь не дал отмашку:

– Ну, хватит, хватит. А то сдохнет, ещё. В камеру его давай! Продолжим после!

Они оттащили моё тело в камеру и бросили как навозный мешок на пол.