Распахнулась белая дверь, крашеная дорогой финской краской «Тиккурила». Учитель математики вступил в класс с таким лицом, что ННН-ский гимнаст, чемпион Москвы среди юношей Коля Чедринцев так и замер в стойке на голове, упертой в парту. Стало тихо. Белла Львовна умолкла на полуслове. Леонтьев обозрел класс, все понял и гаркнул так, что стекла задребезжали:
– Встать! Смирно!
Тут Чедринцев рухнул, остальные поднялись с мест. Никто даже не хихикнул. Белла тоже встала с раскрытой книгой в руке.
– Вы мне обещали. За нарушенное слово в военное время полагается… – Леонтьев не стал договаривать. Он развернулся к классу спиной и стер с доски большой треугольник. Зачем средние линии? Зачем медианы? Нужны одни высоты. Высоты – нужны.
Совершив это дело, он направился к окну, отвел щеколду и рванул раму. Окно распахнулось. Воздух, наполненный запахом зеленой пыльцы, хлынул волной в помещение. Господи, «этой худенькой крови связь, этих сухоньких трав звон, уворованная, нашлась…».
Леонтьев, ни на кого уже не глядя, крепкими, жилистыми руками подтянулся на подоконнике, выжал вес тела и усилием, через боль, перекинул плохую, слабую ногу наружу, а за ней – вторую. За спиной повисла всей массой улья биологическая пустота. Сверху, над бровями, вместо бровей, шевелились облака. Под подошвами скакали сахарные одноножки с бантами. Им не до него. За школьной рябой оградой шелестел неспелыми ветвями, дышал свободой нечеловеческой майский парк. А за ним, над верхушками дубов, кленов и прочих детей города и земли, уже невидимый глазу, заштрихованному слезой, лежал городок, город. А там, дальше, дальше, у какого-то ясного, только никак не определимого предела, имелось нечто, с чем имелось тождество, не подобие, а тождество осей. Как у кристаллов одного вещества. Виктор хотел любить открытое ему пространство. Он бы хотел взлететь в него, он готов был упасть вниз во имя него. Только не взлетел и не упал. Учительским затылком он воспринял знание того, что люди за ним, за его спиной, уже не те, что были один миг тому назад.
Москва, 2023
Граница
Часть 1. Встреча
Я не знаю, с каких пор
Эта песенка началась…
О. Мандельштам
Он подарил мне сборник своих стихов. Книжонка худенькая, как тетрадь первоклассника. В ней я нашел такой стишок:
Ни в чем не изменил себе одуванчик, а как изменился…[9]
Это было первое стихотворение в книге, вроде эпиграфа. Я взялся читать дальше, но что-то отвлекло меня. То ли коронавирус, то ли война… Уже не помню.
У него была красивая голова с ровным округлым затылком. «Иконная голова», – так говорила его жена. Она, высокая, дородная женщина, накладывала ладонь ему на макушку, словно прикрывая дымоход его многочисленных мыслей. Мыслеход, устройство которого ей известно, как известна печнику геометрия печки, выложенной собственными руками. Известен каждый ее кирпичик. Итак, она накрывала крупной ладонью мыслеход, чтобы пар теплых слов не улетучился из его мозга, забрав собой тепло. Он – был теплым человеком. Он встряхивал головой, ища свободы своим страстям. Длинные мягкие, только начавшие седеть волосы лихо уходили от погони… «Не убегай», – заботливо увещевала мужа женщина. На то имелась причина: у него дырявая память. Однажды он позабыл, как ее зовут. Зато помнил, как колыхался последний лист той далекой осенью, когда он отправлялся в советскую армию, на Дальний Восток. Последний листок на березе, на тонкой березе, что под окном. Он дрожал на ветру, как заячий хвост. Дрожал, а держался. Цвет его был неуловим. То алый, то золотой, а то совсем бурый. Он – помнит все. Теперь береза высока… А одуванчик ни в чем себе не изменил, а как изменился… Когда началась война, они с женой уехали в другую страну. А я из другой страны вернулся на родину. Мы старались не разговаривать по телефону, чтобы в память о долгой дружбе, о ее обоюдном тепле сохранить хотя бы общность тишины. Договор молчания.