– Нет, погоди. Что значит «не вышел»? Как это, «вся история»?

Юля взмахнула рукой так нетерпеливо, так повелительно, что официантка мигом возникла у стола. Она забрала рухнувшую рюмку и молча пошла за новой.

– Не вышел – значит, не вышел. Не вышел духом и здоровьем для задачи, поставленной перед нами временем. Так звучит? Зазвучало? Зазвенело? Что-то там обнаружили эскулапы в сосудах шеи. А я не исключаю, что он их и себя еще и убедил в тяжести бляшек. Голый же факт – не вышел он. Точка. Инвалид. Хотя на дому он работает, учит, готовит недорослей к выпускным и ко вступительным. Частным, естественно, образом готовит. То есть репетирует. Учеников пока мало, но Белла старается, она над ним взяла шефство. С буквой «ф». Она героиня у нас, ей подвиги к лицу…

– Тоже мне подвиг! С буквой «г»… Сначала довести человека, а потом пестовать…

– Не в том дело. Белла от Константинова переняла его классы и по русскому, и по литературе. Я зашел к ней на урок, вот как раз перед отъездом сюда. Она присела на учительском столе, на уголке, лицом к классу. Худенькая, совсем молодая, лицо красивое, бледное, возвышенное. Нос, писаный грифелем. Модельяни бы обзавидовался. Он любил горбинку. Вот она сидит, в руке книга, и читает Чехова. Про гробовщика, у которого жена померла. А Торопова на второй парте в оба уха слушает. В рысьем глазу – слезинка. Я после урока у Львовны спросил, что так, чем она слезу высекла? Она мне объяснила:

«Я, – говорит, – им еще так про Беликова расскажу, что не презирать, а завидовать ему будут»… «Кому завидовать»? – изумился я, а она взяла мою руку, проскребла ногтем сильно по коже, так что осталась белая борозда. Больно, но не очень. Терпимо. «Ты что, Львовна, а мы уже на ты»? «Ты даже руку не одернул, а человек без кожи от боли умрет».

– И чему тут завидовать? – скривилась Юля, а сама, непроизвольно, ноготком провела себе по руке, от кисти к локтю, вдоль вены.

– Чему? Не знаю. Один крупный ученый объяснял, что мозг – это не способ получения информации, а механизм защиты от ее избыточности. Если бы на нас обрушилась вся информация, которая витает вокруг нас и несется на нас, то мы бы сгорели, как под ядерным ударом, мы бы умерли. Зато на миг мы бы стали обладателями чего-то, что мы бы не успели понять. Так, может быть, похожее и с чувствами? Кожа души – это и есть механизм ограничения для чувств? Для любви?

И тот, у кого душа не затянута роговицей, умирает?

– А ведь ты увлекся вашей Беллой, да? Конечно, ты же заядлый холостяк, вас такие и берут на крюк…

Леонтьев глянул на женщину с грустью и не стал отвечать. Юля права. Хороший школьный учитель, воспитатель, педагог должен оставаться бездетным. Иначе сапожник без сапог, иначе на тех и других сил не хватит. Это выбор, на кого класть жизнь, на Леонтьевых – их может еще стать один-два, или на несколько сотен Курныковых и Тороповых…

Если бы искусственный интеллект мог просчитать пользу и изъяны, бесполезности той или иной жертвы, как умная машина считает шахматные ходы… Не дай бог. Этой худенькой крови связь…

Из оцепенения Виктора вывело прикосновение холодного предмета ко лбу. Он вздрогнул. Это Юля прислонила потную полную рюмку к коже, напружиненной мыслью и опасной и бесполезной.

– Ты меня извини за настырность, а тут дело, оказывается, личное. Но я ведь и журналистка и женщина, пусть случайная на твоем пути встреча. Но все-таки, про школу. С Мельник-то что? С вашей рыжей бестией. Ушла-таки?

– Таки? Таки нет. Какое там. Так, пугнул ее Шмелев. На полном ходу поезда еще одного препода скидывать? Нет, конечно. К тому же у нее что-то с молодым районным господином. Мы так его прозвали меж собой – «дух районный». Это к твоему вопросу о необходимости близких взглядов для близости… Видели их наши зоркие тетушки-англичанки, видели вместе, в кафе, в обнимку. Сказали, мол, сидят как голубки… Еще донесли, что дух – без кольца на пальце.