– Так, действительно, хватит! Уже не школа, а какой-то Дом-2! Выйдите из моего кабинета. Все! – хлопнул по столу пудовой ладонью Шмелев, – А Вы, Дмитрий, уйдите от греха. Я Вам достойную характеристику напишу, для Гарварда. Хотя не пойдешь ты больше в школу учить, не твое…

– Это точно, – подтвердила Алла. Но тут и для нее нашел Шмелев «теплое слово».

– Вы, Алла, тоже заявление готовьте. И уж о Вашей, так сказать, характеристике… Не обещаю, не обещаю. И идите уже, идите отсюда. Видеть вас всех не могу.

– Это с какой радости мне писать заявление, Петр Иванович? Что за… – Алла едва сдержала непечатное слово. С ее щек словно спала пудра, кожа побелела. Воцарилось напряженное молчание, пока директор вновь не заговорил.

– С какой радости? А для симметрии. Тем более Вам, Алла, пэтэушников учить – как бы это сказать покультурней – западло. После того, как нас, как Вы это сказали?.. «Сольют с путягой».

– Вот мне интересно, а кто историю будет преподавать у вас, если я действительно сейчас решу уйти? – накатила на Шмелева Алла Мельник. В ее голосе за вызывающей напористостью, к которой в школе привыкли и которой ждали, за которую даже по-своему ее любили – за стремление разорвать простыню серой обыденности, рутины, что наброшена на учебный год, за кулачек, упертый в бедро – и вот за всем этим можно было угадать в ее голосе дрожащую нотку неуверенности в себе, женской одинокой беззащитности. Звук надорванной струны… Но Шмелев проявил себя, он остался кремнем. «Зачем сейчас? К осени, конечно. У афганцев есть выражение: поцелуй и оставь тот камень, который тебе не по силам… Конечно, характеристика и у Вас будет самая прекрасная, самая либеральная».

Алла опустили голову и села на стул. Огненная грива упала на лицо и прикрыла его, как африканский занавес. Что такое африканский занавес? Бог его ведает.

Устинов тем временем собрался и вышел, не дождавшись окончания спора. Проходя мимо Беллы, он услышал сказанное ему тихо: «На свободу»?

– Точно так.

– Удачи тебе.

– Лучше победы.

– Конечно. Победы. Хотя в капсуле твоей победы жить как-то тесно.

– В правде всегда тесно. Но ты и не живешь. Со мной.

С тем и вышел, оставив за собой последнее слово, как всегда. Крайнее слово.

Виктор Леонтьев замолк, задумался. Ему вспомнилась большая река, только освободившаяся ото льда и полная черной водой. Река катила вдаль, вдоль древней крепости, Детинца. Она выпросталась из-под покатого моста, как серебряная нить из игольного ушка, и на свободе искрилась на солнце, подставляла ему спину. Вдали река изгибалась и разделялась на два рукава, которые обнимали пятачок необитаемого островка. Зимой и летом можно увидеть твердь, а в половодье картина такова, словно ивы и березки поднимались худенькими букетами стволов непосредственно из тишины воды. Беспочвенно, безбытно. Дымка тумана, еще не в полной мере рассеянного солнцем. Сквозь ветки крон, покрытых первым пухом цыплячей сероватой зелени едва различимы купола Свято-Юрьева монастыря.

– Что ты? Эй, давай, рассказывай дальше! – подстегнула Леонтьева Юленька и дернула того за локоть. Она не рассчитала силу, так что рюмка опрокинулась, залив скатерть розовым.

– Этой розовой крови связь, – тихо произнес Виктор.

– Извини. Но сам виноват. Не замирай, ты с женщиной, а женщины не любят прерываний…

– Этой розовой крови связь, этих сухоньких трав звон, уворованная, нашлась… Нечего дальше мне рассказывать, Юля. Точка. Конец истории, так сказать. Устинов ушел. Константинов тоже ушел. Сперва, как зимой, заболел – так, думали, отлежится от стресса, отлежится и вернется, ан нет. Такого Петр Иванович не ожидал. Вот и вся история. И как ты после этого, все еще хочешь Левочку в нашу кухню привести на медленное томление? Во имя создания гармоничной личности, так сказать?