Они разговорились в автобусе. Ему было почему-то так легко и просто говорить с незнакомым человеком, и он сразу рассказал все про себя. Расставаясь на вокзале, мужчина написал на обратной стороне телеграфного бланка свой адрес, имя и фамилию. Мальчишка знал это имя и эту фамилию. Она была в его метриках, в графе «отец».

Много позже узнал он и свою бабушку, Марию Ильиничну. Они с отцом приехали к ней в Волгоград, куда она переехала после ссылки из Сибири и где жила вместе с Виктором Федоровичем, другом и товарищем ее по лагерной судьбе, в доме старшей сестры. Высокие окна, ставни, почерневшие бревна. Внутри – металлические высокие кровати, две, три подушки стопкой, аккуратные кружевные накидки сверху, пожелтевшие фотографии на старом комоде, швейная машинка «Зингер», беленая большая печь, керосинки, запах керосина, старый, облезлый кот Васька, сад, обнесенный сплошным дощатым забором, несколько абрикосовых деревьев, виноградных кустов, старых яблонь. Через дорогу за обрывом – Волга, песчаные отмели на другом берегу, тихоходные баржи, белые пароходы, маленькие катера.

Странным казалась эта добрая пожилая женщина, детский врач, жена врага народа, лучших своих двадцать лет проведшая в тюрьмах и лагерях, ссылках, потерявшая мужа, расстрелянного в тридцать восьмом, потерявшая старшего сына, пропавшего без вести, а скорее всего тоже расстрелянного, под конец жизни нашедшая младшего, который не знал, кто она и что такое – мать, ни на мгновение не усомнилась она в верности строя, при котором жила и который был повинен в исковерканной ее судьбе. И сейчас, в восьмидесятых годах двадцатого столетия, в городе-герое Сталинграде, стояла она, старая женщина, написав свой номер на руке в километровой очереди, чтобы получить кусок сухого, жилистого мяса. Не усомнилась она в верности этого строя. Почему так? Тогда он не находил ответа. Думал – может это идея так сильна, что даже такое не могло пошатнуть веру в нее? Или может просто это уродливое детище слишком много крови стоило тем, кто растил и выкармливал его? Или просто темный, забитый народ так и не смог, не успел поднять голову, чтобы увидеть свободное небо? Он думал об этом и не находил ответа.

1985. Дом шел на слом. В ту последнюю осень юноша с отцом приехали к ней. И ему подумалось – память сохраняется во всем, она должна сохраниться и здесь. И он нашел ее – почерневшие бревна хранили в себе десятки пуль и осколков. Сначала исчез облезлый кот Васька. Потом сломали и сам дом. А зимой в маленькой квартирке на первом этаже большого блочного дома умер и Виктор Федорович…

Море книг. Он читает с середины, многие отзываются в нем, некоторые захватывают целиком. Он читает Соловьева и находит то самое – свое, читает Толстого – и оказывается не он один думал так (я думаю о том, что я думаю, а теперь я думаю о том, что я думаю о том, что я думаю…), ему близки Сомс и Джолион, скучна занудливость Достоевского, противен Чацкий и близок Печорин, душа его рвется туда, где по лунной дорожке вслед за Пилатом и Иешуа бежит лопоухий пес… Стихи Зинаиды Гиппиус – Я все услышу и пойму, но все-таки – молчи, будь верен сердцу своему, храни его ключи, я пониманием оскорблю, не потому, что не люблю, а потому что болен я, и я не ты, и ты не я… Из собрания Жюля Верна особенно протерта одна книга – «Таинственный остров», а Дюма пылится на полке. И давнишнее, что вспоминается, когда пальцы нежно листают пожелтевшие страницы: Эми и Гудвин, Железный Дровосек, Незнайка, Олененок Бемби… Где вы сейчас, с кем?

1965. Лето. Пески.

Случилось горе. Умер кот Кузьма. Его похоронили под яблоней. Умер скворец с раной под крылом. Зачем он посадил его в коробку тогда… Может быть, он не умер бы на воле.