– Иди на место, – велел он Чаню.

– Но мистеру Холмсу… – начал тот.

– Назад, на место.

Чань смерил старого пинкертона взглядом, потом повернулся к моему брату и протянул пакетик с чаем:

– Попробуйте обязательно.

– Спасибо, док. Может, и попробую. – Теперь Густав говорил гораздо более дружелюбным тоном. Но даже принимая пакетик от доктора, он не сводил глаз с Локхарта.

– Всего хорошего, джентльмены, – с этими словами Чань направился обратно в наш вагон, выпрямив спину, как солдат на плацу. Возможно, некоторые считали его нецивилизованным иностранцем, однако, судя по манерам, одежде и умению держаться, дикарями были Локхарт, Старый и я.

– Эй, Кустос, – буркнул Густав, – по какому праву вы командуете этим коротышкой?

– Эй, Холмс, – парировал Локхарт, – не суй нос не в свое дело.

И с этими словам тоже оставил нас. Только, в отличие от Чаня, пошел не в вагон, а, развернувшись на каблуках, ретировался в мужской туалет. Прежде чем Локхарт успел закрыть дверь, я увидел, как он достает из кармана фляжку, и у меня мелькнуло подозрение, что там вовсе не имбирный чай.

– И что, по-твоему, все это значит? – спросил я брата.

Он лишь покачал головой и вздохнул.

– В том и беда: я сейчас вообще не могу думать. Надо найти что-то… – он обвел рукой окружавшие нас со всех сторон деревянные панели, – другое. Пошли.

И он направился дальше по проходу к хвосту поезда.

Пробираясь через следующий пульман, мы обнаружили, что предсказание Сэмюэла сбылось: импровизированный пресвитерианский хор действительно уже затянул гимн. Мы поспешили ускользнуть от приторных песнопений в вагон-ресторан.

Призывные ароматы из кухни напомнили мне о том, что я ничего не ел с самого завтрака. Старому же они, видимо, напомнили о том, что его тошнит. Он ускорил шаг и ринулся в последний вагон поезда, где находился обзорный салон.

В данный момент обозревать было особенно нечего: Большое Соленое озеро осталось позади, а пустыню вокруг него сложно назвать пиршеством для глаз: скорее это пустая тарелка. Тем не менее салон пользовался популярностью: пассажиры стояли группками и разговаривали, увлеченно играли в юкер и вист, сгорбившись над складными столиками, и толпились вокруг круглого дивана с яркой обивкой, занимающего центр салона.

Даже в самом общительном своем настроении Густав не обрадовался бы такому скоплению представителей человеческого рода в отдельном помещении, поэтому я ничуть не удивился, увидев, как он пробирается сквозь толпу к дальней стороне вагона. Там находилась последняя дверь – за ней поезд кончался. Она выходила на небольшую обзорную площадку, окруженную латунными перилами. Дальше были только рельсы.

Старый вышел на площадку, и я последовал за ним, закрыв за собой дверь. Уже наступал вечер, и быстро остывающий воздух пустыни несся мимо так стремительно, что на дворе будто стоял не душный август, а ветреный октябрь.

Мы оказались одни.

– Ага… здесь не так уж плохо, – проговорил Густав, обозревая открывшийся перед нами вид: голый рыжий песок с пучками пыльных колючих кустов и далекие пики, едва начавшие рыжеть в последних лучах солнца. Он тяжело облокотился на перила, словно едва держался на ногах. – Может, удастся наконец отдышаться.

– А с чего ты вообще начал задыхаться? Вот что мне хотелось бы знать.

Брат только небрежно отмахнулся.

– Да просто этот болтливый коммивояжер действовал на нервы своей трепотней о банде Лютых и крушениях поездов.

– Тебя начало мутить задолго до того, Хорнер еще и рта не открыл.

– Ну да, наверное. Но ничего страшного. Мне просто…

– Немного нездоровится? Позволь тебе заметить, что отговорка уже звучит несколько жидковато… хоть и с самого начала было не особо густо.