– Вот, смотри, видишь? Ригидность ещё обратима – это значит, что процесс только набирает силу. Через несколько часов попытка согнуть сустав либо приведёт к хрусту волокон, либо вообще будет безуспешной.

Эксперт выпрямился и достал фонарик, направил свет на шею, потом провёл лучиком по бокам туловища, задержался на животе.

– А теперь обрати внимание на трупные пятна. Локализуются по нижней поверхности тела, но, что важно, они не смещаются при надавливании, лишь слегка бледнеют. Это значит, что кровь окончательно зафиксировалась в капиллярах, а процесс гипостаза завершился. Опять же, ключевой показатель: кровь начинает стекаться в нижние участки тела спустя 30–40 минут после смерти, а полное формирование пятен происходит в течение четырёх-шести часов. Что нам это даёт? – Ваня торжествующе взглянул на меня, как профессор на нерадивого аспиранта.

– Мне фиолетово.

– Вот именно! Это даёт нам временное окно, которое подтверждает изначальный вердикт: смерть наступила уже теперь примерно…

Он посмотрел на часы, подсчитывая.

– Все, хорош, – я повернулся, чтобы уйти.

– Но это ещё не всё, – бубнил мне в спину дотошный эксперт. – Температура тела. На ощупь кожа холодная, но на уровне глубоких тканей ещё сохраняется остаточное тепло. С момента смерти в среднем температура тела снижается на градус-полтора в час. Я вот только что замерил ректальную температуру – 34,2 градуса. С учётом условий окружающей среды, этот показатель как раз вписывается в заявленный временной промежуток.

– Ой, слышь, давай без этих ректальных подробностей, – я даже на какое-то время пожалел, что передо мной сейчас стоит не Ручка, а заучка. Хотя с практической точки зрения, знания молодого ценны, он молоток и всё такое.

– Ну и ещё один критерий – высыхание роговицы, – добивал меня Ваня, когда я уже торчал в дверном проеме лаборатории. – У трупа глаза закрыты, а значит, процесс высыхания идёт медленно. Уже успела появиться характерная мутность роговицы, но радужка ещё хорошо различима. Характер высыхания свидетельствует, что прошло не больше десяти часов со времени смерти. Уверен, что Яков Вениаминович точнее бы не определил.

– Он что у нас, так и лежит в стационаре? – я с радостью перевел тему и кивнул на стоящий в углу секционной захламленный стол Ручки.

Вернее, письменный стол в лаборатории был общий, но Ручка его оккупировал своим хламом: сломанный вентилятор, какие-то сомнительные книги совсем не медицинского содержания и прочая дребедень.

– Выписывать его не хотят?

– Не знаю, – Ванька помотал головой. – Раз так быстро вернулся обратно в больничку, то проблемы очень серьёзные, с башкой уже что-то. И если бы он там ещё не пил, то, может быть, и получилось бы вылечиться, а так… Слушай, Паха, а вдруг я таким стану? – Ваня посмотрел на меня с беспокойством. – Вот сколько судмедов знаю, все алкаши, поголовно, Ручка ещё, между прочим, не самый большой выпивоха.

– Не станешь, – уверенно ответил я, точно зная, что в будущем он с синькой не свяжется.

Сколько с ним проработал, он так и позволял себе принять только по большим праздникам и помаленьку, так что ему это не грозит.

– Надеюсь, – пожал тот плечами и снова потянул меня к трупу.

– Задрал ты.

– Нет, нет! Там кое-что интересное.

Тело Миши Зиновьева под простынёй лежало в голом виде, а когда мы его нашли, он был в грязной майке-алкашке и шортах. Ваня стянул с трупа простынь теперь уже полностью.

– Вот, гляди, порезы.

– А это разве не после вскрытия остались? – с интересом уставился я на следы.

– Нет, мой разрез – вот, через грудину и живот вдоль оси тела. А это преступник оставил.