. Схожего с рубашкой оттенка сидели на нем джинсы с коричневыми заплатками. Обуви же на нем не было… Босыми ступнями он попирал холодный, щербатый, грязный, как проходная, бетонный пол. Ему на лоб свешивались локонами каштановые волосы, а на его глазах прозрачней горных родников застыли слезы, в которых остро посвечивал полуночный зимний месяц. Слезы эти застыли угольными пузырьками, капельками туши, в которых отразилась ни дать ни взять боль мирового масштаба. Касанием извне мертвый пейзаж снизу подбирался к раме окна, карабкаясь черными загребущими ручищами по дрожащим шероховатым каменным блокам, словно сообща подставившим спины. Постепенного прозрачная гладь стекла начала сужаться, заливаясь теменью, пока не превратилась в еще одну монолитную стену.

Где-то внизу раздался лютый лай и треск разбитой бутылки – видимо, соска пёсе не приглянулась. Лапа моя, лапа, носа моя, носа, на-ка осколком в шею – только заткнись, пёса13. А ведь кто-то пожертвовал… Н-да, таких обходительных болванов здесь хоть отбавляй. Всяк с превеликой благодарностью и бескорыстно готов подсадить ближнего своего в мир иной. Легко быть бескорыстным, когда твоя ослиная благодетельность порождает лишь черную благодарность. Безвозмездное членовредительство! Благодарю вас, любезнейший, – судя по свету в конце тоннеля, в первый и последний раз.

«О Мадонна! Не будь тебя здесь, сей закат был бы бесценен, я бы провожал это солнце, словно мамка призывника, со слезами на глазах! Твои сахарные ангельские глазки запечатлели его при рождении, позволяя мне наедине с тобой чувствовать себя таким же небожителем, – лепетал юноша, обращаясь к граффити женщины, и мягко обхватывал губами сигаретный фильтр. – Не знаю, дорогуша, что бы я без тебя делал, как бы выживал в этой помойке. Быть может, тот пришлый граффер, чьи творческие мановения сродни творению заклинания, был и не человек вовсе? Быть может, Мадонна, это был ангел, мой драгоценный ангел-хранитель? Вот так вот, знаешь, взял да и слетел на бренную землю, помахивая своими крохотными крылышками, точно колибри-херувим, окутался человеческими обносками, прикрыл свои клокочущие золотые кудри грубым домотканым капюшоном, тайком пробрался в наше общежитие, впорхнул на этот этаж и сотворил тебя здесь по своему образу и подобию? Знаешь, глядя на тебя, я всегда об этом думаю – о возвышенном, о вечном… Но только стоит мне оторваться от тебя, неминуемо взглянуть вокруг, душа моя источает отвращение и злобу, а взгляд спешит спрятаться во тьме. Смешно, барахтаясь в дерьме, представлять хрустальные лазурные источники, сказочные зефирные водопады…»

Громоздкое здание внезапно вздрогнуло, сыпля штукатурку и хрустя простенками, круто накренилось, подобно кораблю, и задрожало, задергалось, точно копилка в ребячьих руках. Казалось, происходило что-то ужасное: не то землетрясение, не то обвал – здание рушится, как карточный домик, наслаивая друг на друга бетонные плиты, но это не вызывало никакого сожаления.

Гуес открыл глаза. Гуес открыл глаза и сразу пожалел об этом. Денек стоял погожий. В тесную комнатушку ломился сербряно-нежный свет. Он отер щеку рукавом, думая: «Да когда же это прекратится», и перевернулся на другой бок. Он начал корчиться: его изнуренное тело нисколько не отдохнуло, все конечности ломило, будто его вот-вот четвертуют, а одежда электризовано пощипывала кожу. Захотелось поскорей раздеться, но в комнату подселился неуступчивый холод. Черт возьми, он еще жив! Только на кой черт, спрашивается? Словно подслеповатый котенок, он уткнулся носом в ложбинку между подушкой и подлокотником, почуяв тепло. Правая щека прочувствовала на себе ломкую ткань подушки, словно та заледенела или очерствела. Ноздри защекотала осевшая пыль.