Я приподнялся на локте, с нескрываемой нежностью взирая на нее, и подумал те слова, что шептал ей в воспоминании «Люблю тебя».

А так ли важно вспоминать?

Можно ведь жить сегодня, и не окунаться в тревожащее сознание прошлое. Тем более ответы равнозначны по определению: я любил Милану и тогда, и не сомневался, что люблю сейчас.

Я был умиротворен этой мыслью настолько, что даже не заметил, как подъехал к дому.

Все-таки память странная штука: я вспомнил себя с Милой, но совершенно упустил из виду другое.

Это я понял тогда, когда открыл дверь и со всего размаху врезался в какую-то штуковину. Я покачнулся, и второй снаряд достиг меня. Я не успел увернуться, а Лили уже схватила следующую фарфоровую статуэтку.

– Ты чего творишь? – взревел я, отмахиваясь от еще одного снаряда и, кажется, сломал пальцы…

– Ты – мразь, Дэниэл Латс! Ах, вот как мы заговорили!

– Ли, я не убью тебя сейчас только потому, что еще надеюсь выдать замуж. Так же надеюсь, что всех денег, которые лежат на моем – я подчеркнул это слово – счете хватит, чтобы убедить этого несчастного в том, что ты идеальная супруга.

Лили опешила настолько, что разжала руку, и статуэтка (я узнал голландский фарфор, который мать привезла из поездки по этой стране) покатилась по полу. Мне хватило времени как раз настолько, чтобы, не подвергаясь обстрелу, подняться на вторую ступеньку.

И голова раскололась надвое.

Я еще не успел сообразить, что рано списал сестренку из снайперов, как уже оказался около нее, и схватил, намереваясь задать трёпку. И успел заметить вызов в ее глазах.

Оттолкнув ее, я пулей взлетел наверх и чуть не выломал дверь, пытаясь закрыть ее за собой.

В бешенстве пересекая комнату, я пинал ни в чем не повинную мебель, даже если она стояла в стороне от моего «бегового трека». Голову саднило и, проведя рукой по шевелюре, я обнаружил довольно глубокую ссадину на виске.

Обматерив и себя, и Лили, и вообще все на свете, я скатился вниз в поисках аптечки, напугав (уже который раз!) весь обслуживающий персонал. Тщетно переворошив комнату, используемую нами как склад для всякой всячины, я метнулся на кухню

– Где аптечка? – процедил я сквозь зубы.

Испуганная мулатка жестом указала на дверцу какого-то шкафчика. Я распахнул дверцу, схватил легко узнаваемую автомобильную аптечку, и выскочил из кухни, начисто игнорируя тот факт, что от моего неистового вмешательства шкаф сорвался со стены и рухнул на пол, сея обломки и осколки. Работники в испуге прижались к прочей мебели, которую я еще не обрушил.

Вихрем взметнувшись на второй этаж, я растрепал аптечку. Еще раз выматерился: в аптечке не было спирта. Ругнувшись, уже более спокойно (не двести тридцать, а двести пятнадцать километров в час) спустился в гостиную и захватил все бутылки виски из бара.

Работники меланхолично кружились, приводя и гостиную и кухню в порядок, талантливо делая вид, что не видят меня.

Щедро плеснув виски в широкий бокал, я всю эту порцию ливанул себе на висок и зашипел от боли. Когда боль от спиртового ожога утихла, я уже приканчивал четвертый бокал виски. Но совершенно успокоился я только после второй бутылки.

Я в жизни руку на женщин не поднимал. А на Лили и подавно. И все же она ждала удара. Значит, ей знакомы неприятности. Интересно, кто ее просветил? И какого черта я ничего не помню об этом? Видимо, прошлое намного темнее, чем я представлял себе.

Почему-то алкоголь не оказывал на меня совершенно никакого действия. А ведь раньше хватало всего бутылки, чтобы почувствовать, что мне достаточно.

Я расправлялся с третьей по счету, сидя на полу, когда дверь тихонько скрипнула, и в комнату скользнула Лили. Ее появление не произвело на меня ровно никакого впечатления. Я знал, что это возможно: деньги ей еще нужны были. Безразлично кивнул ей, показывая, что она может присоединяться.